Воспоминания о моей жизни

Пребывание в госпитале Реджо-Эмилии, скверное питание, дурное содержание и губительная моральная атмосфера спровоцировали такое сильное обострение моего желудочно-кишечного недуга, что перед майором я предстал действительно в отвратительном состоянии. Невзирая на фотографии погибших на войне сыновей, майор, прежде чем отправить меня на фронт, предписал мне месяц полного отдыха и четыре месяца штабной службы. Возвращался в Феррару я в эйфории, словно юноша, спешащий на свидание с прекрасной богатой невестой. Я снял комнату, чтобы воспользоваться месячным отпуском и всерьез отдохнуть. Вместе с тем я начал работать; в этот период увидели свет мои картины с манекенами, метафизическими интерьерами, площадями итальянских городов. Наступило лето 1918 года, но неприятности, к сожалению, не закончились. Еще до окончания войны на несчастное человечество обрушилась новая беда — испанка. Я снова вынужден был ночевать в казарме. Однажды во сне я увидел двух куриц, огромных, как страусы. Почувствовав сильную тревогу, я проснулся и сразу понял, что страшная болезнь сразила и меня. Храня верность старым рецептам, известным мне еще с детства, я отправился в ближайшую аптеку, где приобрел изрядную долю касторового масла и пакет салола. Я решил, что, прочистив и продезинфицировав желудок, можно избежать болезни, но меня лихорадило все сильнее и я начал кашлять кровью. На следующий день, в полдень, вместе с другими военнослужащими меня поместили в санитарную машину и доставили в тот самый госпиталь, где за полгода до этого я находился вместе с Карра, и где Карра, увидев мои картины, «изобрел» метафизическую живопись.

Старый монастырь был превращен в огромный лазарет для страдающих испанкой, а болезнь, словно в насмешку, якобы для успокоения, названа была легочной чумой. Меня поместили в длинном коридоре, битком набитом койками. Я слышал, как кашляют и стонут больные, время от времени кто-нибудь начинал задыхаться и агонизировать: появлялись священник и пара сестер, я слышал, как бормочут на латыни молитвы, и видел, как какое-то время спустя санитары, завернув покойника в простыню, бегом выносят его. Наши котелки воняли назначенным нам два раза в день хинином и мазями. Под подушкой я бережно хранил бумажник с небольшой суммой, время от времени подзывал санитара и, сунув ему в руки деньги, заставлял поставить мне на спину и грудь компресс из порошка льняного семени. Благодаря компрессам кашлять кровью я стал все реже и реже, спала температура. Почувствовав себя лучше, я велел послать телеграмму матери, которая в ту пору находилась в Риме. Когда она приехала в Феррару, я был уже здоров. Покинув госпиталь, вместе с матерью мы поселились в доме Карло Чирелли; два года тому назад мною был написан его портрет. Я чувствовал себя значительно лучше. Присутствие матери делало мое существование комфортным: она следила за тем, чтобы я хорошо питался, заставляла меня принимать восстанавливающие силы лекарства. К этому времени из Македонии вернулся мой брат. Из дома Чирелли мы перебрались в гостиницу. Однажды вечером, разместив на стуле холст и работая над одним из метафизических интерьеров, я услышал доносившийся с улицы, снизу, непривычный гул возбужденной толпы, внезапно в дверях, распахнувшихся от удара, появился мой брат, крича, что война закончилась, что Германия просит мира. Отложив кисти, я подбежал к окну: внизу с песнями проходили толпы людей, посреди улицы обнимались и танцевали солдаты. Несмотря на то, что я был еще очень слаб, я не смог удержаться: закутав шею шерстяным шарфом, надев короткую накидку и набросив одну фалду за левое плечо, как того требовал воинский устав, я спустился на улицу. Люди на улице, казалось, посходили с ума. Мне встретились товарищи по полку, все были вне себя от радости, смеялись, что-то громко и бессвязно кричали. Встретил я и кое-кого из высшего офицерского состава: знакомых мне полковников, начальников складов, офицеров военной администрации. Эти же, в отличие от прочих, имели погребальные лица и вид побитых собак. Причина была ясна: для военных подобного рода окончание войны означало конец раздолья, поскольку война для них не составляла труда, не представляла собой никакого риска; с ее окончанием они вынуждены были распрощаться с высокими окладами, различными пособиями, с тем престижем, который гарантировала им униформа; конец войны означал для них возвращение к серой, монотонной, скучной штатской жизни и, кроме того, вероятность финансовых затруднений.

Моя мать вернулась в Рим, брат же, приписанный к отделению цензуры, отправился в Милан.