Воспоминания о моей жизни

Таким образом, возникла необходимость заставить потомков великих германцев пересмотреть свои взгляды на живопись. Торговцы импрессионистическими картинами умело взялись за дело: они тайно платили известным немецким критикам, а те, вопреки всем моральным и идеальным принципам искусства, развернули широкую кампанию по дискредитации немецкой живописи XIX века и присущего ей духа. Я сам в ту пору находился в Мюнхене; это было время, когда маневры, предпринятые несколькими годами раньше, развернулись в полную силу. Помню, как однажды в Академии изящных искусств, куда я приходил в класс живописи, появился один из учеников, негодующе потрясая газетой Münchner Neueste Nachrichten. В газете была длинная статья, неистово ругающая живопись Лейбля; в то время все знали, что Лейбль был большим другом Курбе и что французский мастер, питая глубокое уважение к своему немецкому коллеге, не раз восхвалял его живопись. Его суждение было особенно ценно, поскольку автор L’atelier в целом не склонен был доброжелательно относиться к живописи своих современников. «Неужели, — резонно вопрошал студент, — неужели наши критики могут судить об искусстве лучше Гюстава Курбе?» Наивный студент не предполагал, что такие статьи пишутся за грязные деньги, как писались и пишутся в Париже и прочих столицах мира те другие, что из коммерческих соображений «раздувают» имена таких псевдогениев, как Сезанн или Ван Гог.

Теперь, когда я изложил эту «неопубликованную страницу» из истории современной живописи, неизвестную, или якобы неизвестную, никому из критиков искусства как в Италии, так и за ее пределами, возобновлю нить моих римских воспоминаний. Моя выставка в галерее Брагалья, во всяком случае с финансовой точки зрения, потерпела фиаско. Посетителей же было немало. Самые разные представители римского общества почтили ее своим присутствием, пришла даже актриса Диана Каренне. Возможно, потому, что общаться с актрисой мне довелось первый раз в жизни, я испытывал большое волнение. Я водил ее по выставке, разъясняя свои картины. Она рассматривала их одну за другой, но своего мнения не высказывала; уже в дверях, собираясь уходить, она решила, что, прежде чем попрощаться, следует сказать хоть пару слов, и тогда, окинув взглядом стены, задумчиво произнесла: «Какая огромная работа!»

По поводу моей выставки критика либо хранила молчание, либо выказывала неприязнь, но, впрочем, так было всегда, а ныне, на мой взгляд, такое случается чаще, чем когда бы то ни было.

Еще до открытия выставки Джованни Папини, находившийся в то время в Риме, посоветовал мне попросить Роберто Лонги написать о ней статью, сказав, что тот «понимает в искусстве больше других». В Риме Папини писал метафизический роман, и на какое-то время он фактически полностью изолировал себя от общества. Друзья объясняли его исчезновение обилием работы, однако метафизический роман так и не увидел свет. Папини вновь появился в обществе, но с искаженным лицом и в бешеном расположении духа — он с головой ушел в католицизм; увидев меня или моего брата Савинио, он переходил на другую сторону улицы, чтобы не здороваться с нами. С тех пор прошло уже много лет, но по-прежнему он питает к Джорджино и Бетти (этими уменьшительными именами нас с братом называли в детстве) обиду, если не злобу, которую ничто не может излечить. Вот еще один неизвестный эпизод из истории современной итальянской литературы.

Следуя совету автора «Конченого человека», я отправился к Лонги. Он пришел на выставку, посмотрел картины, как и Диана Каренне, ничего не сказал, но позже, когда мы вместе уходили, попробовал «разговорить меня». Мы отправились в закусочную Бусси, находившуюся тогда на углу улиц Венето и Буонкомпаньи, у Бусси Лонги предложил мне кофе (это слово он произносил на английский лад — кофи), и я по простоте душевной, ничего не подозревая, открыто и доверительно рассуждал с ним об искусстве, высказывал свои мысли, делился своими надеждами и мечтами. Рассказав все, открыв свое сердце, я исповедался и наивно доверился тому, в чьей душе отвратительно, по-дьявольски коварно зрел вероломный удар. На самом деле, несколько дней спустя на третьей странице газеты Tempo появилась статья с безжалостной критикой под названием «Ортопедическому божеству»[25].

Свои статьи Лонги пытался писать в тоне Барилли, представляющем собой нечто среднее между остроумием и ехидством, но поскольку Лонги не обладал ни проницательностью, ни пылом нашего великого Бруно, из-под его пера всегда выходило нечто жалкое, рахитичное, желчное, претенциозное и истеричное, что уже в момент появления на свет обнаруживало мелкую и грубую душонку Сатаны.