Воспоминания о моей жизни

Итак, было лето 1919 года. В Риме стояла сильная жара: это был сезон знойного ветра, одного из тех, что приходят из Африки. Такой же ветер дул в день моего появления на свет там, где стоял когда-то древний город Иолос[27]. Я решил сделать копию с работы Лоренцо Лотто из Музея виллы Боргезе, хотя прежде в музеях над копиями не работал, сообщил о своих планах друзьям, коллегам и всем, кто был ко мне благосклонен, но все они в ответ на это лишь усмехнулись. Тем не менее, проявив равнодушие к чужому мнению, я приступил к работе, руководствуясь теми качествами, что сделали меня ныне в живописи истинным мономахом — неукротимой смелостью и железной волей. Однако приступить к работе было непросто, поскольку у меня не было ни диплома, ни лицензии, ни элементарного свидетельства об образовании, чтобы получить на это разрешение дирекции музея. К счастью, Спадини, близко знакомый с директором музея, профессором Канталамесса, представил меня ему. Профессор Канталамесса был уже очень пожилым человеком, напоминавшим художников, ученых, джентльменов прошлого столетия: обликом он походил на Джузеппе Верди. И у него сама мысль о том, что некий «футурист» проявил желание писать копии с работ старых мастеров, вызвала улыбку. Не определив по акценту, из какого региона Италии я происхожу, он спросил, откуда я. Узнав, что я родился в Греции, он с лукавством посмотрел на меня, но затем стал чрезвычайно любезным и повел меня в залы музея показывать работы. Пока мы с директором бродили по залам, где его почтительно приветствовали все работники, я успел заметить, что его, как всех, кто занимается искусством, как старым, так и современным, больше интересует сюжет, анекдот, чем собственно живопись. От профессора Канталамесса я узнал, что Тициан иной раз подписывал свои работы по-латыни Titianus Vecellius, что работа «Связанный Амур» была расчищена от живописи, выполненной уже после смерти Тициана, представлявшей собой сцену охоты на кабанов. Мы остановились перед картиной Лоренцо Лотто, изображавшей бородатого мужчину, которую я собирался копировать. Профессор Канталамесса сообщил мне, что этого человека, видимо, звали Джорджо, поскольку в глубине виден был св. Георгий на коне, поражающий копьем дракона.

Пока я работал над копией с Лоренцо Лотто, мы часто виделись со Спадини: он приходил в музей и мы говорили с ним о старой живописи. Был он человеком полным энергии, трезвым, образованным, глубоко чувствовал и любил живопись. Он вовсе не походил на тех современных живописцев, «модернистов», которые имеют всего лишь один, но зато серьезный недостаток: быть всем кем угодно, но только не художниками. Картины Спадини мне никогда не нравились, но вряд ли что-то из написанного сегодня может мне вообще понравиться. Спадини имел несчастье родиться в эпоху глубокого упадка живописи и не мог реализовать свои намерения и возможности. Еще век, даже полвека, тому назад Спадини мог бы сделать значительно больше. Он это понимал, и потому, несмотря на то, что критики его хвалили, друзья им восхищались, а коллекционеры приобретали его работы, он не был счастлив. Тогда я ничем не мог помочь ему, так как многое сам только начинал понимать. Сейчас, будь он жив, я бы смог это сделать. Он родился слишком поздно и умер слишком рано[28].