Воспоминания о моей жизни

Итак, как и далеким летом 1945 года, так и ныне, когда я возвращаюсь к своим мемуарам, я нахожусь в Риме. Стоит удушливая жара, влажная и гнетущая. Даже знаменитый ponentino, ветер, что летом обычно дует над вечным городом после заката, не приносит свежести. Три-четыре раза в день я выхожу на террасу своей мастерской и там, подобно кормчему парусного корабля, ждущего посреди моря появления ветра, вглядываюсь в распростертое надо мною небо. Смотрю направо, в направлении севера, туда, где находится великолепная вилла Медичи с ее величественным парком, некогда служившая приютом таким художникам, как Фрагонар, Давид, Энгр, а ныне гостеприимно принимающая всех тех prix de Rome^{42}, что съезжаются в Вечный город писать всякую модернистскую чепуху, которую прекрасно можно было бы производить и на берегах Сены. Смотрю на запад, в направлении Монте-Марио и купола Св. Петра, затем на юго-восток, где над карнизом Дворца правосудия, на крыше так называемого Палаццачо, виднеется силуэт несущейся в бой колесницы. Смотрю на юг, на верхнюю часть монумента Виктора Эммануила II, о котором, как и о Дворце правосудия, всегда говорят с осуждением и иронией. Между тем оба эти сооружения в сравнении с балаганными постройками, вырастающими на горизонтах благодаря стараниям различных архитекторов-модернистов вроде Корбюзье, Райта, Гропиуса и им подобных, повторяю, эти два монумента на фоне помешательства современной архитектуры выглядят подлинными шедеврами, подобными творениям Браманте или Брунеллески.

Ни в одной из четырех сторон света не вижу ничего, ни единого облачка. Мое воображение рисует тайфуны, циклоны, страшные дождевые тучи, порывы ветра и обрушивающийся на город проливной дождь, затем я представляю себе, как омытое небо вновь становится спокойным и вся природа наполняется легким дыханием влажной земли и восхитительной свежестью. На самом деле я вижу лишь пламенеющий диск солнца, медленно скрывающийся за дымкой горизонта. Курящийся горизонт — эти два слова заставляют меня вспомнить Отто Вейнингера и его книгу «Последние слова», где говорится о том, что заходящее за горизонт солнце подобно шее, с которой срезана голова, я же говорю, что оно напоминает, кроме того, разрезанный пополам арбуз. Тот же Вейнингер в упомянутой книге называет извержение лавы из кратера вулкана дефекацией Земли. Но подобного рода дефиниции — не совсем удачные примеры образных сравнений. Когда я читал «Пол и характер» и «Последние слова», я был увлечен работами Вейнингера, впоследствии же мой интерес к ним стал иссякать и, признаюсь, ныне окончательно угас. Напротив, что касается Артура Шопенгауэра, то тот интерес, что я всегда испытывал к его работам, остается прежним.

Но вернемся к моим воспоминаниям.

Итак, в июле 1945 года в Риме стояла удушливая жара. Американцы сбросили на Хиросиму атомную бомбу, война близилась к завершению. В ту пору поговаривали, что эта удушающая жара — последствие термоядерного взрыва. Впрочем, и теперь многие связывают метеорологические аномалии с ядерными испытаниями, проводимыми в России и Соединенных Штатах. Мне в это не верится, поскольку метеорологическая ситуация, как мне кажется, нисколько не изменилась.

Мы с женой жили тогда в квартире на углу улиц Марио де’Фиори и делле Карроцце. То была квартира, которую мы сняли в огромной спешке, поскольку больше не могли оставаться на улице Грегориана, где проживали в особняке, почти полностью занимаемом господином Гуалтьери ди Сан Лаццаро и его супругой. Жить там стало невозможно из-за самого господина ди Сан Лаццаро, хотя именно он предложил нам поселиться здесь, когда я встретил его после того, как в Рим в июне 1944-го вошли союзники.

Однажды, во время нашего пребывания на улице Грегориана, господин ди Сан Лаццаро показал мне фотографию якобы моей картины, которая, как он сказал, была приобретена им перед войной в Париже. Мне же сразу стало ясно, что речь в данном случае идет об одной из тех грубых фальшивок с поддельной подписью, которые как в Париже, так и в прочих местах фабриковались целыми партиями. Я сказал ему об этом и тут же отметил, что это вызвало у него крайнее неудовольствие. Дело в том, что, прежде чем показать мне фотографию, он признался, что картина обошлась ему дорого, что он заплатил за нее наличными больше, чем за одну, если не за две, точно не помню, работу де Пизиса.

С этого дня Гуалтьери ди Сан Лаццаро стал вести себя поистине странным образом: он с нами больше не здоровался, за столом, где мы обедали вместе, сидел с надутым, насупленным лицом. В конце концов в один прекрасный день он, выйдя мне навстречу, сурово и решительно заявил, что ему понадобятся комнаты, которые я занимаю, и что он предоставляет мне лишь несколько дней для поисков другого места жительства.