Воспоминания о моей жизни

Кроме того, обитательницы домов терпимости вовсе не так циничны, бесцеремонны и бесстыдны, как глупо или наивно полагают некоторые. В связи с этим хочу обратиться к жившему в начале прошлого столетия великому английскому философу, писателю и поэту Томасу де Квинси, привести здесь слова, которыми он описывает свои воспоминания о той чистейшей любви, что он испытывал к одной лондонской девушке по имени Анна. Часто поздними ночами они вели беседы, а чтобы сказать точнее, использую изысканный эвфемизм: занимались перипатетикой. Молодой Томас де Квинси[73] и девушка Анна, бродя вдоль Темзы, подобно Сократу и Аспазии, гуляющим по берегу Илисса[74], говорили о духовных вещах и высоких человеческих чувствах. Но в один прекрасный день Анна исчезла, и ему впоследствии ничего не удалось узнать о ней. Однако и в зрелые годы, и в старости он постоянно вспоминал о ней, видел ее в своих снах и так описал одно из хранимых его памятью поэтических видений: «На обширном горизонте вырисовывались купола и башни огромного города, — пишет де Квинси, рассказывая свой сон. — Невдалеке от меня на камне под тенью пальм Иудеи сидела в задумчивой, молитвенной позе женщина. Это была Анна!»

Как обычно, на улице Марио де’Фиори я много работал. В ту пору различные мои картины приобретались южно-американскими дипломатами, некоторым из них я написал портреты их жен. Наиболее удачным оказался портрет одной дамы из Бразилии, которая носила фамилию Фонсека и была женой секретаря бразильского посольства при Святом Престоле. Я также познакомился с бразильским послом по имени Набукко. Это был пожилой высокий и тучный господин. Был он крайне любезен и неоднократно приглашал нас на завтрак или ужин в посольство. Однако эта его любезность была, видимо, не совсем бескорыстной, поскольку в один прекрасный день он попросил меня сделать для него несколько рисунков, чтобы поместить их в написанной им книге, посвященной искусству приготовления cocktails; он ничего не сказал о цене, и я понял, что речь идет о работе gratis^{44}. Я выполнил для него три-четыре рисунка, которые так его поразили, что он даже пригласил в посольство кое-кого из своих друзей и знакомых, чтобы показать их тем во время обеда. И посол, и все прочие присутствующие, любуясь моими рисунками, от души их хвалили. И лишь одна дама, классический тип страдающей снобизмом модернистки, воротила свой нос, а затем вступила со мной в разговор. Предварительно сообщив, что она была подругой Бретона, Дали, Кокто и не знаю кого там еще из прочих мрачных феноменов нашего тоскливого времени, неожиданно спросила, почему я оставил метафизическую живопись. Я ответил, что вовсе ее не оставлял, и, более того, на днях продал одному швейцарскому коллекционеру написанную недавно метафизическую картину «Трубадур». Я также сказал, что могу, коль скоро она того пожелает, поставить десять миллионов лир против ее десяти, что ей не удастся привести неопровержимые доказательства того, что я оставил метафизическую живопись. Модернистка со снобистскими наклонностями смотрела на меня озадаченно и недоуменно: она не могла понять, говорю я серьезно или шучу. Затем в возбуждении раздраженно заключила: «Но все говорят, что Вы отказались от своей прежней живописной манеры!» Я ответил ей: «Не знаю, кто эти все, но повсюду найдутся темные личности, готовые сбивать с толку таких простодушных людей, как Вы, чтобы ловить рыбку в мутной воде так называемого современного искусства и так называемой новой культуры. У меня никогда не было ни первой, ни второй, ни третьей, ни тем паче четвертой манеры, я всегда делал то, что хочу, пренебрегая толками и легендами, которые распускали обо мне заинтересованные в этом завистники. И почему Вы, дорогая синьора, не спросите Пикассо, не отказался ли он, не отрекся ли от арлекинов, акробатов, нищих, которых написал почти полвека назад?» Когда я закончил говорить, модернистки рядом уже не было, она испарилась как по волшебству.