Воспоминания о моей жизни

Что фактически могла сделать эта горсточка чужих людей, случайно где-то перехваченных? Получилась небольшая оттяжка, но противник, в явно превосходящих силах, поддержанный интенсивным артиллерийским огнем, продолжал наседать.

Против центра позиции и на левом фланге тоже шли атаки. От окопов оставалось одно воспоминание, а полк понес такие потери, что батальоны сократились наполовину. Вступив в бой с почти полным составом офицеров, полк насчитывал теперь на все четыре батальона не более десяти офицеров.

Надо было быть готовым на все, и я дал штабу полка указание, куда отойти. Батальоны знали раньше о направлении своего отхода на новую позицию.

При себе я оставил только офицера для связи, поручика Рыбина, приказав вестовым с нашими верховыми лошадьми скрыться в ближайшей молодой роще. Влиять на ход боя я в эти минуты более не мог. Мне показалось, что я чего-то не сумел выполнить, что не все возможное было сделано и что я с позором «провалился» как командир полка. С этой мыслью, граничащей с отчаянием, пересекал я поле, как вдруг увидел, что какая-то часть, вероятно, рота, не козловцы, в беспорядке «утикает» в тыл без офицеров.

Я бросился к этой роте, как к последнему средству, посланному судьбой. Остановив людей и накричав на них, я приказал Рыбину привести роту в порядок, развернуть и вести в направлении на парк и замок Мезенец, к которым – я был уверен – должен был с другой стороны приближаться противник.

Наступление это, совершавшееся по открытому полю, сейчас же было замечено австрийцами, и они обстреляли нас шрапнелью. Они не могли видеть превращения отступавшей роты в наступавшую, так как перехватил я ее в кустах и в роще, и ее появление из-за этих закрытий должно было казаться им подходом свежего резерва.

Рыбин через несколько минут был ранен в голову (к счастью, довольно легко, как оказалось впоследствии) и должен был покинуть строй. Но пущенная вперед рота выполнила свою задачу и окопалась наспех по сю сторону господской усадьбы, преграждая дальнейшее распространение противника вглубь нашей позиции. День начинал клониться к вечеру. Я присоединился к нашим лошадям и, выждав, пока шрапнели перестали обсыпать нас пулями и ветками, сел на лошадь и поехал на новую позицию полка. Въехал я на нее спереди, так сказать, со стороны неприятеля! В штабе полка обрадовались, увидев меня, – там начинали тревожиться за мою участь. Успокоились они, успокоился и я, убедившись, что полк занял новую линию, как говорилось официальным языком, стройно и в порядке. Уступили мы противнику на пятый день жестокого боя всего-навсего около километра-двух в глубину, потеряв только наше выступное положение и выпрямив общую линию.

Австрийцы, понесшие, очевидно, тоже большие потери, достигнувшие успеха главным образом благодаря своей артиллерии, не преследовали и удовлетворились занятием района Мезенец.

Не посыпались на голову козловцев с их новым командиром и громы со стороны старшего начальства. Наоборот, оно оказалось довольно: стратегически удалось задержать наступление численно превосходного противника, рассчитывавшего на решительные результаты; слабый Козловский полк на растянутой позиции сделал в этой операции гораздо больше, чем можно было ожидать.

На другой или третий день, когда наступило очевидное боевое затишье, в полк приехал Д. Д. Шипов. Он неожиданно вошел в амбар, в котором, на задворках какой-то деревушки, приютился штаб полка. Шипов сказал мне, что получил мой подробный рапорт о пятидневном бое, что читал его с волнением и проникся почтением к боевой работе полка.

– Что касается до его славного командира, – прибавил он, дружески меня обняв, – то я низко кланяюсь ему и сочту своим долгом представить вас, Борис Владимирович, к высшей боевой награде.

Затем Шипов обошел по окопам роты; увы, их стало восемь из прежних шестнадцати, так как я вынужден был свести понесший большие потери полк в два батальона при десяти офицерах. Шипов умел просто и искренно говорить с солдатами, не подделываясь под псевдопростонародный язык, и не играл в Суворова. Он сердечно поблагодарил уцелевших офицеров и солдат за доблесть в бою. В дальнейшем моем командовании козловцами, а потом измайловцами, ни один из начальников дивизии (Шипова в 31-й дивизии скоро сменил Генерального штаба генерал Поликарп Кузнецов) не утруждал себя благодарить людей за боевую службу, которая стоила благодарности старшего начальства. Только корпусной командир – старик Безобразов приехал нарочно в Измайловский полк поблагодарить его за Красностав…

Как бы обещав мне «высшую боевую награду», то есть Георгиевский крест, Шипов натолкнулся, по-видимому, в своем штабе на противодействие, в результате которого меня представили не к кресту, а к Георгиевскому оружию.