Воспоминания о моей жизни

Угодить всем было невозможно, но Безобразов вел свою собственную прямую линию и не боялся наживать врагов на стороне. Их расплодилось во время войны много между Ставкой и Петербургом. Безобразов отдавал себе в этом отчет и как-то в откровенной беседе со мною сказал: «У меня есть доброжелатели, но врагов больше. Они свалят меня».

Слова эти оправдались, увы, слишком скоро! Лично для себя Безобразов не искал почестей, но за вверенные ему войска болел и – как увидим ниже – не останавливался перед любыми средствами, чтобы заступиться за них и выдвинуть их заслуги, не прибегая при этом к прикрасам и искажениям.

Физически Владимир Михайлович был большой и несколько грузный человек с крупными чертами лица, со слегка вьющимися седыми волосами на голове и с еще темной бородкой. Один из адъютантов Безобразова уверял, что я, по этому признаку в распределении седины, его «двойник» или что нарочно загримировался под «Воеводу».

Последняя кличка подходила и к его древне-барским манерам, и к наружности. Боярская шуба или кафтан XVII века пошли бы к нему гораздо больше, чем китель защитного цвета или немецкий колет и кираса Кавалергардского полка.

Из особенностей, напоминающих старину, помню необычайное число образков и крестов, которые Безобразов носил на груди, под рубашкой, на золотой цепочке. Это было собрание величиною с кулак. Оно было видно, когда Владимир Михайлович расстегивал китель и ворот рубашки, сидя в своем блиндаже в жару. И именно в жару этот металлический клубок на голой груди должен был давать себя чувствовать.

Безобразов был хорошего здоровья и вынослив в свои тогдашние пятьдесят девять лет, но начал сдавать на ноги и предпочитал сидеть, если это было можно. Поэтому в случаях, когда генерал посещал полки, он никогда не спешивался без особой нужды и оставался верхом, разговаривая с людьми или с офицерами.

Безобразов связал духовно существование свое и гвардии настолько, что, уйдя в эмиграцию, не переставал в своих мечтах о возвращении старого порядка в России видеть в первую голову Императорскую гвардию под своей командой. Он даже совершил поездку по Европе, составляя из эмигрантов список скрытых кадров Гвардейского корпуса, преимущественно из тех, кого лично знал. Не знаю, кого он взял к себе начальником штаба, но адъютантом предназначался полковник, который занимал эту должность в 1916 году и которому в двадцатых годах перевалило за сорок пять.

Это наивно-романтическое мечтание все же симпатично и характерно для Безобразова, в воображении которого, очевидно, командование русской гвардией являлось полным завершением его земных желаний.

Владимир Михайлович был похоронен в Ницце со всеми возможными воинскими почестями от французов как кавалер Большого креста Почетного легиона. Как командира Гвардейского русского корпуса его проводили в могилу многие бывшие подчиненные и поклонники, проживавшие на юге Франции, а у его гроба стояло дежурство из когда-то молодых, а теперь седых и лысых гвардейских офицеров, одетых в неважное штатское платье.

Я довольно много уже сказал выше об Игнатьеве. Хочу прибавить здесь лишь несколько слов. Как и в Безобразове, в нем ничего не было иностранного, что так часто встречалось в России на верхах общества, армии, чиновничества и особенно Двора. Николай Николаевич был сыном Николая Павловича, ярого славянофила и знаменитого офицера-дипломата, ярко блеснувшего в этой роли еще в 1860 году, когда двадцативосьмилетний генерал-майор Игнатьев в Китае добыл для России левый берег рек Амура и Уссури, а затем стяжал себе славу Сан-Стефанским договором с Турцией в 1878 году. Игнатьевы нашего поколения оставались верными русской традиции. В семьях, его собственной и его брата (киевского губернатора в конце 1900-х годов, потом министра народного просвещения) боролись с принятой в русском высшем обществе манерой щеголять французскою и другою иностранною речью. Это, конечно, не мешало изучению языков, и сам Николай Николаевич хорошо их знал, но не приправлял разговор без надобности и в изобилии французскими пассажами.

Он много читал и постоянно себя образовывал; хорошо знал историю. Был религиозным, опять-таки по-русски – с иконами, с не рассуждающей верой, с глубоким духовным философским мышлением. У Игнатьева бывали минуты, когда он вдруг становился «не от мира сего». Он даже определенно говорил мне, что мечтает… о монашестве! Совершенно несомненно, что его честолюбие оставалось в зачаточном состоянии и его немалые служебные достижения – Государева Свита, командование первым, старейшим полком, Георгиевские крест и оружие, штаб «войск гвардии», впоследствии, уже после революции, командование 1-й гвардейской пехотной дивизией, – все это скользило по нем, совершенно не затрагивая его духовной сущности. В последний раз я видел его в эмиграции, в Англии, в 1920 году, на работе в саду своего брата, который арендовал тогда ферму близ Гастингса, переименованную им, к ужасу английских почтальонов и лавочников, в «Круподерку» – как называлось киевское именье графов Игнатьевых.