Воспоминания о моей жизни

С самого начала войны этот офицер Генерального штаба завоевал себе в управлении корпусом выдающееся положение. Кому-нибудь нужно было занять такое положение знающего и энергичного штабного офицера, ибо начальником штаба корпуса первое время был граф Ностиц – величина светская и добродушная, но в смысле знаний и опыта совершенно отрицательная. Наверху, над Ностицем, стоял Безобразов, здравого смысла которого было недостаточно, чтобы возместить отсутствие военно-научного образования. Штабная работа для этого гвардейского кавалериста представлялась делом простым. Требовалось нечто вроде строевого порядка, а о ремесле оперативных распоряжений Безобразов, или «Воевода», как его называли в гвардии, не имел понятия. Он не мог «направлять» своего начальника штаба, и оба они – без Доманевского или какого-либо другого властного и осведомленного офицера – представляли бы в стратегическом управлении корпусом на войне корабль без руля и без ветрил.

Низы штаба Гвардейского корпуса составлялись по признаку, главным образом, принадлежности к гвардейским войскам и даже, по возможности, отдаленности от службы в Генеральном штабе. Доманевский в этой среде, со своим честолюбием и охотою быть заправилой (grand faiseur), естественно и скоро сделался тем центром в штабе корпуса, к которому потянулись все нити.

В тот период, когда штаб корпуса развернулся в штаб Гвардейского отряда, а Доманевский стал обер-квартирмейстером, его помещение превратилось в приемную, в которую являлись не по одним вопросам квартирмейстерской части; там можно было увидеть и начальника артиллерии, и санитарного инспектора, и командиров полков, и краснокрестных деятелей. Доманевский выслушивал просьбы, брался устраивать дела и перемещения, плел сети всевозможных интриг. Приехать в штаб Отряда и миновать Доманевского было нельзя.

Никто не пытался оспаривать положение, захваченное им в штабе гвардии. Про него говорили: «Талантливый Доманевский».

Вдумываясь, однако, в действия гвардии в те периоды, когда его участие и влияние были вне сомнения, не видно, чтобы талантливость Доманевского оставила по себе заметные следы. В люблинских боях осенью 1914 года Гвардейский корпус вводился в дело по частям (в чем управление корпуса, впрочем, было мало повинно), и бои не связались в общую корпусную операцию.

Ломжинский эпизод в феврале 1915 года, когда три гвардейские дивизии были остановлены во встречном бою германской ландверной бригадой, потеснены ею назад и принуждены к обороне, представляет собою печальный пример управления.

Нельзя было признать талантливым и литературное произведение, оставшееся в руках Безобразова, – в подкрепление кавалерийских идей последнего, – об употреблении Гвардейского конного корпуса в массе для нанесения удара противнику в решительную минуту боя. Странна была эта проповедь в 1916 году тактики кавалерии Мюрата 1812 года. Но выбить эту мысль из головы Безобразова было невозможно, и гвардейская кавалерия во время стоходских боев летом 1916 года береглась для того, чтобы ринуться в тамошние мшисто-болотистые теснины под пулеметами противника!

Мне лично не пришлось наблюдать оперативную работу Доманевского; я никогда с ним не служил; но по рассказам сужу, что он обладал большой работоспособностью и огромной памятью. Но также и огромным самомнением, которое превосходило размер его полезных способностей.

Вскоре после ломжинских боев, насколько помню, Доманевский уехал командовать одним из уланских полков и был возвращен в штаб гвардии, как я уже упомянул, в конце 1915 года на определенную, теперь ответственную должность руководителя оперативной части в штабе под начальством графа Игнатьева.

Доманевский оставался все тем же природным «заправилой», но Игнатьев не был повторением безличного и бесхарактерного Ностица.

Несмотря на свою грузную с детства фигуру и физическую мягкость – в корпусе Игнатьева прозвали «дядя Распух», – он в нужных случаях был далек от мягкости.

Твердость свою он доказал в тяжелых боях преображенцев во время летних и осенних отступательных операций 1915 года. Вместе с тем он был умен и самолюбив. В служебных отношениях, как я смог убедиться, Игнатьев доверял своим помощникам и предоставлял им свободу, но это не значило, что он позволил бы подчиненному «сесть себе на шею» и, еще менее, выказывать к себе открытое неуважение.

А это был как раз тот путь, на который вступил потерявший всякое чутье и зазнавшийся Доманевский. Скромный по натуре Игнатьев сам сознавал свою неподготовленность к большой штабной работе и рад был учиться, но не выслушивать дерзости и насмешки от своего ближайшего помощника, хотя бы и с репутацией «талантливого». Игнатьев все же обнаружил довольно долгое терпение; тут могла играть роль поддержка Доманевского как Безобразовым, так и некоторыми старшими чинами вновь сформированного и еще не укрепившегося штаба. Кроме того, быть может, в начале совместной работы Игнатьева и Доманевского последний только набирал силу и разбег, и поведение его было сравнительно приличным.