Воспоминания о моей жизни

Мы с ним иногда обедали нарочно не внизу, в общей столовой, где нужно было сидеть среди разного начальства (мое место было, например, прямо напротив Гурко), а у меня, наверху, где мы могли в тишине предаваться за трапезой и стаканом бордо разным воспоминаниям. Вспоминали японскую войну и службу в Главном управлении Генерального штаба; вестового Винекена – гродненского гусара Пищухина, обливавшего его по утрам из ведра во всякую погоду холодною водою; мечтали о том, как вернемся когда-нибудь в Петербург и будем «щеголять» в полковых формах – Винекен в своей серебряной гусарской, я – в измайловской. Саша Винекен был человек, любивший семейность, и потому он часто наводил разговор на то, где и что делают Мара Шмурило или Аля Ден; затем смеялся своим коротким, открытым смехом и спрашивал меня: «А как поживает Соня Гильхен?»

Сохранилось его письмо к моей жене, написанное 10 декабря 1916 года. Он писал в нем: «Что касается моего здоровья, то жаловаться не могу… Для меня служит большим утешением близость вашего мужа. Хотя мы оба страшно заняты, но все же удается иногда встречаться и поговорить по душе с милым Борисом Владимировичем. И эти разговоры всегда меня утешают, успокаивают и подбадривают. Car nous passons tous par un temps très dur».

Во время моего отпуска, как раз вскоре после этого письма, Винекен заменял меня в штабе армии и его одинаково полюбили как М. П. Алексеев, так и временные подчиненные – чины отдела генерал-квартирмейстера.

В марте, в разгар революционных известий с тыла и с фронта и наших стараний примениться к возглашенным новым порядкам, Винекен как-то приехал в штаб по делам корпуса, в котором, как и везде, шло глухое брожение. Он ночевал у меня, жаловался, что переутомился, что хотел бы поехать в отпуск отдохнуть. Действительно, Винекен вскоре подал рапорт об увольнении в отпуск, но по разным причинам разрешение оттягивалось. Это его беспокоило и нервировало. Наконец я узнал, что он получил разрешение ехать.

Велико было удивление мое и всех других, знавших жизнерадостность Винекена, когда почти одновременно мы услышали, что он застрелился.

Я немедленно выехал на автомобиле в Ровно, в окрестностях которого стоял штаб Гвардейского кавалерийского корпуса. Бедный Винекен лежал в открытом гробу в зальце помещичьего дома; стояли почетными часовыми два гродненских гусара. Больно было видеть лицо друга, искаженное, с уродливой раной в области виска.

Командир корпуса генерал Хан Нахичеванский сказал мне, что совершенно не понимает причины самоубийства. Правда, Винекен последнее время явно страдал неврастенией, видимо на почве переутомления. Но у него в кармане уже был отпускной билет! Он мог ехать в нужный ему отпуск в любую минуту.

Тело его нашли рано утром у стола, в кресле. Он был полураздет. На голову он, с очевидным намерением не чувствовать холода стали револьвера, нахлобучил папаху.

На столе нашли записку примерно такого содержания: «Я поступаю так потому, что чувствую себя больше не в силах работать с пользою во время, когда это особенно нужно». Затем он дал указание, что сделать с деньгами, и завещал сто рублей своему денщику.

На отпевание съехались депутации от полков корпуса, многие офицеры – с красными бантами на груди! Помолились, возложили венки, простились с покойником и на руках отнесли гроб к могиле под звуки печальной молитвы «Коль славен», которую играли кавалерийские трубачи. Могила была вырыта тут же, в усадьбе помещичьего дома, в дальнем углу большого сада…

Мне оставалось написать о том, как мы похоронили Александра Георгиевича, его вдове Ольге Николаевне. Я, в качестве дальнего родственника, оказался единственным представителем семьи на этих похоронах и с этой мыслью бросил последнюю горсть земли на гроб друга.

В день официальной присяги Луцкого гарнизона Временному правительству кому-нибудь из старших начальников нужно было возглавить церемонию. И Гурко, и М. П. Алексеев уклонились от этой неприятной обязанности, перепоручив ее мне. Я спросил, могу ли я провести ее без речей, без которых теперь не обходилось ни одно появление начальства перед войсками. Нет, я должен сказать «пару слов», указав на необходимость поддержания, прежде всего, порядка и дисциплины.

– Вы сумеете это сделать, – поощрил меня начальник штаба.

Гарнизон Луцка состоял из разных тыловых команд и полустроевых частей, которые были построены в усадьбе местной православной церкви. Вышли эти части, не нюхавшие пороха, с красными бантами вместо орденов и с красными знаменами, над изготовлением которых нужно было повозиться. На них красовались всевозможные надписи, одобрявшие свободу и революцию. Кое-где длинные тексты были нашиты на полотнища, укрепленные на двух шестах. Плакаты эти держали развернутыми по два солдата. Кстати, слово «нижний чин» было накануне изгнания из официального языка, как «унижающее», а вместо него вводился общежитейский термин «солдат». Мало кто подозревал, что в переводе, по существу, это слово значит «наемник».