Воспоминания о моей жизни

В этот период затишья я решил испробовать воздушный полет, для чего вручил себя в руки подчиненного мне командира авиационного отряда. На аэродроме меня одели в особый костюм, маску и т. п. Я только что кончил этот маскарад и вышел из ангара, как прилетел немец и пронесся над нами так низко, что ничего не стоило бы его подстрелить, будь под рукой готовый пулемет. Но пока люди бросились за пулеметом, немец поднялся ввысь и улетел. Он не стрелял и не бросил бомбы. Нужно думать, что он не мог этого сделать, будучи в каком-то затруднении, заставившем его так снизиться на несколько секунд над нашим аэродромом.

Почувствовав, что упустили немца, мы с моим капитаном поднялись, в свою очередь, и полетели к неприятельским позициям. Я помещался позади пилота, в очень неудачном положении, в открытом треугольнике хвоста; в моем распоряжении был легкий пулемет Льюиса – «на всякий случай». Чувство при подъеме испытывалось странное – совершенно незаметное отделение от земли. Потом – географическая карта с ее линиями и планами. Интересно, что принятые у нас для карт условные знаки лесов, деревень и полей совершенно походили на их вид с большой высоты. Но мне с непривычки все же трудно было ориентироваться по имевшейся у меня карте. Разговаривать с пилотом было нельзя из-за страшного шума; когда я орал ему во все горло в ухо, прочно закрытое наушниками маски, мои слова подхватывало сильное течение воздуха, который мы рассекали, и слова эти уносились куда-то ветром! Думаю, что все это было по сравнению с теперешним очень первобытным. Полетав с час над позициями, мы повернули домой и благополучно спустились на аэродроме. Мы не встретили в воздухе ни одного неприятельского самолета.

При спуске земля как-то неожиданно подбежала под аппарат; вот мы ее коснулись и плавным движением вдоль аэродрома дошли до остановки.

После этого полета я порядочно оглох и отделался от глухоты и шума в ушах только через несколько дней.

С тех пор мне никогда больше не привелось летать.

Помимо моих прямых обязанностей, на меня возлагались изредка и поручения вне области генерал-квартирмейстера. Так, однажды Гурко приказал мне осмотреть некоторые лечебные заведения, расположенные в Луцке, и навести страх на те, где я замечу халатную постановку дела. В одном случае этим разрешением пришлось воспользоваться.

В свободное время, благодаря стоянке в городе, можно было пойти в кинематограф. Фильмы были неважные, техника тогда вообще хромала, но все же представляли развлечение. Помню, я видел фильм «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда.

Мирная атмосфера, водворившаяся в Луцке, лишь изредка нарушаемая воздушными налетами противника, вызвала приезд некоторого числа жен штабных офицеров. Образовалось даже нечто вроде «салона» в квартирке моложавой и недурненькой жены полковника Ш., ведавшего подвижным магазином Офицерского экономического общества гвардии.

Приехала и жена начальника штаба. Она поместилась отдельно от мужа и работала в одном из госпиталей. Жена Гурко, видная и умная дама, была энергичной начальницей передового санитарного отряда на нашем фронте и жила вблизи позиций, навещая мужа в Луцке время от времени. После революции, когда Гурко выехал из России, изгнанный Керенским, супруги Гурко перебрались во Францию «кончать войну». Там жена Гурко и погибла, убитая случайной бомбой с аэроплана во время работы на перевязочном пункте.

В конце октября заболел от переутомления начальник штаба Верховного Главнокомандующего М. В. Алексеев и получил от Государя отпуск для поправления здоровья на Кавказ. В начале ноября генерал Гурко был вызван в Ставку, чтобы заменить его на время болезни.

Во временное командование Особой армией вступил генерал Балуев, командир 5-го корпуса. Это был человек кубического склада, плотный, широкоплечий, с короткой шеей и мясистым квадратным лицом, со щеткой жестких волос на голове, еще не очень седых. На его толстом носу сидели очки, а на лице, во всю щеку и частью на подбородке, было малиновое родимое пятно, сильно его безобразившее. К этому, однако, можно было привыкнуть, а по уму и характеру Балуев оказался приятным начальником. Твердый и определенный, умевший ясно и просто взглянуть на вещи. Тяжеловесность его исчезала в нужные решительные минуты, и он мог тогда быть быстрым не менее Гурко.

Балуев легко сошелся с М. П. Алексеевым и со штабом. Жизнь и быт наши продолжали течь по выбитой уже колее.

На Рождество я получил отпуск и провел три недели со своей семьей в Триканда, в Финляндии. Проезжая обратно в армию через Петербург, явился Гурко, который председательствовал там в военно-политической комиссии, составленной из представителей союзных держав.

Был январь 1917 года, какой-нибудь месяц или полтора отделяли Россию от крушения Империи.

Вскоре после моего возвращения в армию (меня заменял во время моего отсутствия барон А. Г. Винекен, бывший начальником штаба Гвардейского кавалерийского корпуса) возвратился из Могилева и Гурко. М. В. Алексеев, по выздоровлении, вступил в исполнение своей должности при Государе.