Воспоминания о монастыре

По всему городу жгли розмарин, дабы отогнать заразу, жгли на улицах, у входных дверей, а больше всего в комнатах болящих, воздух был синий от дыма и ароматный, Лиссабон не походил на зловонный город тех дней, когда пребывал в добром здравии. В большом спросе были языки святого Павла, так прозвали в народе камушки в форме птичьего язычка, которые можно найти в песке от прибрежья Святого Павла до прибрежья Всех Святых, может, потому, что сами эти места святы, может, потому, что названия у них такие святые, но только камешки эти, и еще другие, кругленькие, с горошину величиною, обладают, как всем известно, чудодейственной целебной силой и очень хорошо помогают как раз от злокачественной лихорадки, ибо если растолочь их в пыль, а это нетрудно, то снимают они жар, выводят камни из мочевого пузыря, а то и как потогонное действуют. Этот же порошок, из таких вот толченых камушков, лучшее противоядие, независимо от вида отравы и дозы ее, особенно помогает при укусе ядовитой змеи, достаточно положить на ранку горошинку или язык святого Павла, и камушек мгновенно высосет весь яд. Как бы то ни было, такие камушки именуются еще гадючьими глазками.

Прямо диву даешься, что люди все-таки мрут, когда столько есть лекарств и столько принимается мер предосторожности, видно, совершил Лиссабон какое-то прегрешение, столь тяжкое в глазах господа, что умерли от повальной этой болезни четыре тысячи человек за три месяца, так что ежедневно приходилось предавать земле по сорок трупов, а то и более. В прибрежных песках камешков не осталось, а у покойников не осталось дара речи, дабы объяснить, что снадобье сие не дает исцеления. Впрочем, даже если бы высказали они сию истину, то доказали бы тем самым лишь собственную нераскаянность, ибо нет ничего удивительного в том, что толченые камушки, подмешанные в питье либо похлебку, исцеляют злокачественную лихорадку, ведь вот всем известно, какое чудо приключилось с одной монахиней по имени мать Тереза да Анунсьясан. Делала она конфеты, и не хватило ей сахару, отправила она послушницу за сахаром к монахине из другого монастыря, а та велела передать, что сахар у них плоховат, не стоит посылать, очень тому огорчилась мать Тереза, как же быть, что делать, а если сделать карамельки, оно и проще, вы поймите правильно, не то чтобы мать Тереза вообще искала в жизни путей попроще, просто в этом случае проще было сделать карамельки, а сахар-то до того пожелтел, смола какая-то, а не лакомство, еще того хуже, с кого спросишь, повернулась матушка к изваянию Иисуса Христа и изложила свои затруднения, обычно средство сие помогает, вспомним историю про святого Антония и серебряные лампады, Ведомо Тебе, Господи, что нету у меня другого сахару и взять неоткуда, дело сие делаю я не ради себя самой, для ради Твоей пользы, уж постарайся, Господи, пособи, Тебе под силу, мне нет, и с таковыми словами, подумав, может статься, что одной только молитвы недостаточно, отрезала она кончик пояса, коим препоясан был Иисус Христос, и бросила в котел, сказано сделано, был сахар желтый, не поднимался никак, а тут побелел, поднялся шапкою, и такие вышли карамельки, никогда ни в одном монастыре подобных не едали, пальчики оближешь. И если в наше время в кондитерском искусстве таких чудес не бывает, то лишь потому, что опояску Христову разделили на кусочки и раздали по всем монастырям, где готовили сласти, времена те миновали и не вернутся.

Уставшие от долгой ходьбы, от множества лестниц, по которым пришлось им подняться и спуститься, вернулись Блимунда с Балтазаром в усадьбу, семь потускневших солнц, семь побледневших лун, ее мучает неодолимая тошнота, словно после возвращения с поля боя, которое артиллерийские снаряды усеяли клочьями тысячи тел, что же до него, то, если захочет он угадать, что видела Блимунда, ему достаточно слить воедино воспоминания о войне и о мясной лавке. Они легли спать, и в ту ночь тела их не жаждали друг друга, не столько от усталости, ибо известно нам, сколь часто оказывается она доброй советчицей чувственности, но скорее, пожалуй, из-за того, что слишком остро ощущали оба все, что скрыто внутри тел, как будто бы тела лишились защиты кожи, трудно объяснить, но ведь тела-то познают, признают и принимают друг друга кожею, ибо даже в самой глубинной, самой тесной близости соприкасаются люди кожею, пусть самыми спрятанными ее потаенностями. Спят, накрывшись старым одеялом, даже не разделись, диву даешься, что столь великое дело доверено чете бродяжек, а теперь, когда годы стерли с них свежесть молодости, стали они подобны камням фундамента, потемневшим от земли, в которую вросли, и придавленным тяжестью, которую должны принять. Луна поздно взошла в ту ночь, они уже не увидели ее, спали, но лунный свет просочился сквозь щели, разгуливал неспешно по всему амбару, по летательной машине, мимоходом осветил стеклянный сосуд, облачные сгустки, в нем находившиеся, стали ясно видны, то ли потому, что никто на них не смотрел, то ли потому, что лунный свет обладает способностью являть взгляду невидимое.