Воспоминания о монастыре

Отец Бартоломеу Лоуренсо был доволен добычей, за один день, походив наудачу по городу, удрученному болезнью и трауром, набрали двадцать четыре воли, прибыток немалый. По прошествии месяца их число перевалило за тысячу, и священник решил, что такой подъемной силы для одного шара достаточно, а потому вручил Блимунде второй стеклянный сосуд. В Лиссабоне уже поговаривали об этой чете, разгуливают по всему городу, не боясь заразиться, она впереди, он позади, и когда приходится ей пройти перед ним, в доме ли, на улице ли, она всегда опускает глаза, и так изо дня в день, но если случай этот не возбудил ни особого удивления, ни особых подозрений, то лишь потому, что пошел слух, что оба наложили на себя такую епитимью, сей стратегический ход измыслил отец Бартоломеу Лоуренсо, как только слухи пошли. Будь у него воображение посмелее, он представил бы таинственную чету в виде двух посланцев неба, которые облегчают умирающим переход в лучший мир, подкрепляя действие Евхаристии, несколько ослабленное непрерывным употреблением. Пустяка довольно, чтобы погубить репутацию, малости достаточно, чтобы составить оную либо перекроить на новый лад, все дело в том, чтобы найти верное средство воздействия на доверчивость либо интересы тех, кто окажется в роли эха, бессознательно или по расчету.

Смертельные случаи становились все реже, люди стали умирать и от других болезней, и когда эпидемия кончилась, было в сосудах две тысячи воль. И тогда Блимунда слегла. Ничего у нее не болело, и жара не было, она только исхудала до крайности и кожа ее стала смертельно бледной, почти прозрачной. Она лежала на тюфяке, не открывая глаз, дни и ночи напролет, но не так, как лежат, когда спят либо отдыхают, веки ее трепетали, а на лице было выражение агонии. Балтазар не отходил от нее, отлучаясь, только чтобы приготовить еду да удовлетворить естественные потребности. Отец Бартоломеу Лоуренсо приходил сумрачный, садился на табурет и просиживал так часами. Временами казалось, он молится, но нельзя было разобрать, что за слова он бормочет и к кому обращены они. Он перестал их исповедовать, и оба раза, когда Балтазар, полагая, что обязан это сделать, смутно намекнул, что грехи, скапливаясь, забываются, священник ответил, что Бог читает в сердцах и не нуждается в том, чтобы кто-то отпускал людям грехи от Его имени, и будь грехи столь тяжки, что не сойти им с рук безнаказанно, то придет кара кратчайшим путем, если Богу угодно будет, либо же будет объявлен приговор в день Страшного суда, если только добрые деяния не искупят зло, а быть может, все завершится всеобщим прощением либо всеобщим наказанием, знать бы только, кому выпадет на долю покарать или помиловать самого Бога. Но, глядя на Блимунду, истощенную и отрешенную от мира, священник кусал себе ногти, раскаиваясь в том, что по его воле Блимунде приходилось внимать настойчивым зовам смерти столь непрерывно, что собственная ее жизнь, как видно, пошла на убыль, искушаемая соблазном погрузиться в небытие без всякой боли, словно нужно было только разжать пальцы, еще хватавшиеся за этот мир.

И когда священник ежевечерне возвращался в город по темным дорогам и тропинкам, спускавшимся к Санта-Марте и Валверде, он желал в полубреду, чтобы напали на него в пути злоумышленники, а то и сам Балтазар, вооруженный проржавелою шпагою и смертоносным клинком, он отомстил бы за Блимунду, и все было бы кончено.

Но в эту пору Балтазар Семь Солнц уже лежал рядом с Блимундой Семь Лун, обнимая ее здоровой рукой и шепча ее имя, звуки его пронизывали огромную темную пустыню, населенную тенями, им требовалось много времени, чтобы добраться до цели, с трудом развеяв эти тени, и вот уже губы ее шевелились с усилием, произнося, Балтазар, снаружи слышался шелест листьев, иногда крик ночной птицы, буди благословенна, ночь, ты прячешь и прикрываешь уродливое и прекрасное единым плащом, равнодушная ко всему, ночь, вековечная и неизменная, приди. Дыхание Блимунды становилось ровнее, знак, что она уснула, и Балтазар, измученный тревогою, тоже засыпал, чтобы сон вернул ему смех Блимунды, что сталось бы с нами, если бы нам не виделись сны.