Воспоминания о народном ополчении

Когда пролетели "мессершмитты", я услышал крик - это кричал раненый, он был совсем близко от меня, наверное, шагах в десяти. Я, как и многие другие, подошел к нему. Это был молодой парень, незнакомый мне, он лежал на спине и умирал. Из раны, которая была на груди пониже сердца, небольшим фонтанчиком струилась кровь, руки конвульсивно трогали грудь и живот.

По соседству других жертв не было. Не успели мы прийти в себя после первого обстрела, как "мессершмитты" появились вновь. Так же, как и в первый раз, выли моторы, строчили пулеметы, крылья со свистом рассекали воздух. Точно швейная машина стучали пулеметы, прошивая лес иглами пуль. Все было так же, как и в первый раз, но мы стали другими: появилось чувство какой-то обреченности, хотелось куда-нибудь спрятаться, убежать, но убегать было бессмысленно, прятаться было некуда. Приходилось стоять на месте, ожидая, когда промчатся самолеты, испытывая волей-неволей свою судьбу: "попадет или не попадет?" После второго залпа где-то в лесу раздался жалобный крик раненого человека. Рядом со мной одному ополченцу пулей оторвало палец на руке. Он прятался под машиной и лежал там, положив руку на землю. Пуля угодила как раз в один из пальцев руки. Теперь он стоял, держа окровавленную руку с четырьмя пальцами, смотрел на пустое место, где был палец и, как сейчас помню, улыбался. Уж очень смешным казалось в этой обстановке такое необыкновенное попадание!

Не успели мы перевязать ему индивидуальным пакетом руку, как самолеты появились вновь и опять прострочили лес, в котором мы находились; и так они повторили несколько раз.

Трудно теперь представить себе наше положение и наше состояние. Нервы отказывались служить, с каждым налетом чувство обреченности все более овладевало нами. Мы были жертвами развлечения четырех фашистских головорезов, которым, видно, нравилась эта охота за живыми людьми. Быть живой мишенью, да еще несколько раз подряд - это очень тяжелая и незавидная доля.

И вот, когда казалось, что мы не можем уже больше испытывать эту "утюжку" "мессершмиттов", они улетели и больше не прилетали вновь, видно, им пришлось вернуться на свою базу.

Несмотря на то, что самолеты обстреляли нас пять раз, и, несмотря на то, что в лесу было не менее 2000 человек, жертвы были невелики: они составляли несколько убитых и несколько раненых. Но результат обстрела заключался и в том нервном потрясении, которое испытали мы все.

Начинало темнеть. Мы расположились вокруг землянок, в одной из которых находилось командование нашей дивизии. Люди, машины, танкетки и танки расположились в лесу большим походным лагерем. Положив под себя ветки, мы легли на землю, чтобы отдохнуть. Есть было нечего, мы стали чувствовать голод, т.к. не ели уже более суток. Помню, как ко мне подошел молодой человек. Он представился как аспирант МЭМИИТа. Я не знал его фамилию, а он помнил мою. Мы обменялись с ним адресами, и он просил меня сообщить по данному им адресу его судьбу близким, написать им о том, что мы здесь переживали.

Я записал его адрес на одном из хранившихся у меня домашних писем, но, к сожалению, потерял это письмо и не смог выполнить его просьбу.

Наступила ночь. Кругом была тишина, лишь вдали слышались какие-то взрывы, очевидно, звуки бомбежки. Местами небо розовело от далеких пожарищ. Несмотря на тишину, никто не спал; каждый думал о своей дальнейшей судьбе, переживал виденное и слышанное за последние дни, думал о судьбе фронта,

Москвы, близких и Родины. Тишина этой ночи, которую временами нарушал чей-нибудь приглушенный разговор, не внушала чувства покоя. Наоборот, эта тишина настораживала, заставляла прислушиваться к каждому шороху, если он шел с той стороны, где не было наших людей.

И вдруг лес огласили десятки автоматных очередей! Немцы подошли к нам с южной стороны. Над нами просвистели пули, кто- то вскрикнул: "Ой, помогите..." и сразу же смолк. Наступила тишина, еще большая, чем до этого. Немцы перестали стрелять и теперь, вытянувшись цепочкой, стали приближаться к нам.