Воспоминания о настоящем

Те, кто был умнее, и опытнее всегда бронировали их. Или, хотя бы, оборачивали пропитанным в масле многослойным войлоком.

В этом случае повредить их было сложно. Но, было похоже на то, что эта сеча у степняка была первой. Я упруго качнулся на ногах и процедил сквозь зубы

— И будет последней.

Степняк поднял свою лошадь передо мной на дыбы, по всей видимости, предлагая ей растоптать меня копытами, но он ошибся. Я сделал быстрый шаг вправо и с выдохом отсек ей левую ногу.

Конь дико заржал, сдал назад, и убиваемый тяжкой болью грузно осел на бок, подмял под себя всадника. Да. Мне хватило всего одного точного взмаха мечом, для того, чтобы выиграть бой. Я подошел к всаднику, корчившемуся от стыда и боли, потому что тяжелая лошадь придавила ему ногу и грубое седло, зажав ее в тиски, делало смертельно уязвимым. Я подошел совсем близко, и посмотрел ему в лицо. Лицо совсем непохожее на лицо человека. Да. У него было все, что нужно человеку, но самого человека в нем уже не было, и похоже было на то, что не было давно.

— Ниге сез безге килдез? — Зачем вы пришли к нам?

— Коллар артында!!! — Он бешено вращал глазами. В уголке пересохших истрескавшихся губ скопилась зеленоватая пена. Сквозь редкие испорченные зубы пробивалось дурное дыхание. Шлем с конским хвостом на шишаке откатился в сторону, и на лысой голове с желтой грязной кожей блестели бисерины пота.

— За рабами… — Я грустно улыбнулся. За рабами в Хартленд ходили все, кто воевал с ним, только никто и никогда не смог сделать мечника Хартленда рабом. Ни деву, ни ребенка. Хартленд не умел сдаваться. Может быть, поэтому он еще и жив. Тысячу лет как жив.

— Мине уте! Син жинден!!! — Он задрал голову вверх, подставляя горло для последнего удара.

— Убей меня! Ты победил! — послушно отозвалось в голове. Я понимал, что ему вскроют артерии на горле его же военачальники, когда увидят, что я убил его лошадь и он беспомощно корчится под ее тяжестью. Может быть, русичи отдадут его хану, и он станет рабом у своего же бея. Рабов у русичей не было, и он был им не нужен в любом качестве.

Я качнул головой. Русичи не убивают пленных и не добивают раненых. Я тоже не стану убивать его. На моем клинке без того достаточно крови, и я уже давно перестал понимать, в каких из поединков и был я был прав в каких — виноват.

— Юк. Сине жерзалап утерсинер. — Нет. Пусть тебя казнят свои. — У меня не возникло ни чувства жалости, ни чувства уважения к поверженному противнику. Я смотрел в его лицо и видел дурную болезнь. Болезнь, которая пожирает разум. Беспощадно, быстро и неумолимо. Весь. Без остатка.

Сотни битв, в которых я выжил, сыграли со мной злую шутку. Мне на миг показалось, что я неуязвим. Ким всегда говорил о трех «нельзя». Вколачивал в наши неразумные головы эти жесткие правила и одно из них я нарушил. Нельзя — опускать взгляд. Нельзя опускать клинок. Нельзя поворачиваться к врагу спиной, потому, что даже поверженный враг, быть врагом не перестает.

Каким-то шестым чувством. По запаху. По движению воздуха. По шелесту травы или звону доспехов, я понял, что меня атакуют, и успел сделать полшага вправо. Кольчужный обвес на затылке моего шлема мог остановить стрелу или скользящий удар меча, но против прямого удара тонким кинжалом в шею он был бессилен.

Если бы я не среагировал, то желтолицый воин пробил бы мне позвоночник и я бы пал как многие в этой сече. Но, среагировав на атаку, я остался жив. Мгновенно, снизу вверх. Ускоряя широким разворотом движение своего клинка, я разрубил голову нападавшего от уха до уха. Его ощеренный в диком оскале рот отделился от бешеных раскосых глаз и что-то прошептал.

— Сез улемсез? — Вы бессмертны? — Я зажал левой ладонью бьющую из раны на шее кровь и криво усмехнулся.

— Это не сложно, сугушчи, если знать как…

Припадая на пробитую стрелой ногу, я все-таки добрался до Пересвета. Он лежал рядом с опустившей голову лошадью. Его лицо было покойным и умиротворенным. Он пал. Он знал, как это будет и за, что он отдаст свою жизнь. Так как ему везло не многим. Повезет ли мне? Я с трепетом снял с его груди образок с поломанным краем. Вытер с него кровь, и положил в свою походную сумку. Вытащил пергамент и развернул его перед собой. Вдохнул дымный след оставленного на тропе к Маат пламени и, матеря, всех богов каких знал, с трудом протиснулся в исчерченную отблесками костра ночь.

Астрелла

От метро до холостяцкой «однушки» было ровно пятнадцать минут ходу. Я всегда использовал это время для того чтобы закрыть прошлый день и подготовить себя к следующему.

Мерно топал по хрупкому снегу, зарывшись носом в колючий шерстяной мамин шарф.

Мерзли уши, но шапок я не люблю и не ношу принципиально. Не знаю, почему так, но не нравится мне сооружение, на голове подбитое мехом или связанной из пестрой пряжи.

— Топ-топ-топ. Хруп-хруп-хруп.