Воспоминания о Николае Шмелеве

— Откуда все-таки бралось в России эдакое общенациональное равнодушие к собственной судьбе — вот загадка.

— Загадка. И я бился над нею, но так и не смог разгадать эту пресловутую русскую традицию, с ее святостью — с одной стороны и жутким изуверством — с другой. Объяснить тут ничего невозможно. Вот зафиксированный в истории факт: Петр Первый в начале цивилизованного периода своего царствования некоторое время носился с мечтой сселить всю страну от западной границы по Волгу, потому что наши просторы суть безнадежность всех наших замыслов и начинаний. Ну а вдобавок к нашим просторам тут и Византия, традиции которой мы переняли, и татарщина тут вся при нас, и частично наша собственная психология, с ее вечным «либо все — либо ничего». Либо ты святой — либо убивец с ножом.

— Так что же гарантирует своеобразную устойчивость нашему национальному типу или, напротив, свидетельствует о крайних его перепадах?

— Я бы уточнил, что неустойчивость — это тоже не всегда плохое качество. Она пластична, она текуча, она способна иногда поднимать какие-то волны.

А если говорить о моей внутренней ориентации, то я все-таки верю в религию молчаливого большинства. Так принято на сегодняшнем политическом жаргоне называть основной пласт народа. Этот пласт — и спасительный фундамент общества, и его здоровье.

Большинство — это отнюдь не дураки. Им плохо — они плачут, им неуютно — у них рассыпается привычное, но они видят, что происходит движение от безумия к здравому смыслу. Страшно подумать о возможном возврате прежнего, о — даже временном, наполеоновском — его реванше.

Я глубоко убежден, что о пути назад думают всерьез не более десяти процентов общества. Реванша у нас в России быть не может. Попытка реванша — другое дело.

Я бы не стал исключать и вариант прихода диктатора с благородными по виду намерениями. Все наши шатания и страсти, вполне вероятно, приведут нас в конце концов к авторитарной фигуре во главе государства, но и движение этой фигуры в политике и экономике все равно будет в сторону здравого смысла.

Другое дело — степень политических ограничений: подконтрольная пресса, может быть, даже под одну гребенку стриженные литература, искусство…

— Привлекательная перспектива, нечего сказать… Ну а пока мы все-таки свободны, как пишется прозаику Шмелёву?

— Тут есть два аспекта. Внутренний — твое душевное состояние, твои мозги, и второй, чисто материальный: выкраивается ли время работать для души, или все дни уходят только на заработок куска хлеба.

— Короче говоря, Шмелёв-экономист кормит Шмелёва-писателя?

— Кормит. Я бы даже уточнил: кормит Шмелёв-экономист с определенным международным авторитетом. Не знаю, как это прозвучит, но какой-то подстраховочный приработок, чтобы не гоняться за чем ни попадя, я себе сохранил. Ведь на одну профессорскую-то зарплату и впрямь ноги протянешь. Ну а на счет внутреннего состояния, так я по натуре немного вроде бы немец, в смысле педантичности. Все мои главные сюжеты сформировались двадцать, а то и тридцать лет назад, и я методично, выполнив одну намеченную задачу, перехожу к другой.

— Вы говорите сейчас о новой своей книге?

— Да. Я ее давно увидел и продумал. Это попытка дать связанную картинку трех поколений: поколения моего отца, потом нашего поколения, ну и поколения наших детей в нынешней ситуации. Роман начинается с тридцать второго года и заканчивается девяносто третьим. Я уже недалек от его завершения. И тут мне интересна ваша реакция на его название. «Белые столбы» — это вам что-нибудь говорит? Какая первая ассоциация?

— Сумасшедший дом.

— Ага. Значит, я своего добился, и разночтений тут быть не может. Дело в том, что отец когда-то поразил меня вопросом, который он задавал себе в жизни неоднократно: «Кто сумасшедший: я или этот мир?». Отец не мог поверить, что окружающий его мир был сумасшедшим. Это был вопрос всей жизни моего отца. В какой-то степени — и моей, и, как ни странно, третьего поколения тоже.