Воспоминания о передвижниках

   -- А так, что надо заниматься чем-то другим для своего существования, ну, хоть торговать спичками, яблоками у бань, но чтоб не торговать искусством, то есть, значит, своей совестью. Но тогда времени на искусство не будет хватать. Как же быть?

   Мастерская Никифорова в деревне была на хорошем месте. Чисто русская природа, кругом роща, вблизи деревня, разнообразная живая натура. Материала для картин хоть отбавляй. И Никифоров стал работать запоем.

   Какие сверкающие зимки появились у Никифорова, деревенские лошади на водопое у проруби, коровы на летнем припеке у стойла, скот в хлевах, людской труд в поле и праздник -- ярмарка! Все излагалось живо, правдиво, без малейшей натяжки и выдумки.

   Старикам-передвижникам приходилось уже считаться с ним как с новой серьезной силой и, не перебивая, слушать его с запинками и паузами, смелые и подчас задорные речи.

   В своих слабостях Никифоров откровенно сознавался, говорил иногда:

   -- Меня, знаешь ли, мучит часто зависть. Вот эту вещь просто убрать с выставки хочется, мешает она мне, лучше моей, мне так не сделать! Ей-богу, завидно!

   И смеялся над собой.

   Не повезло ему однажды на вечере у Киселева. Молодежь затащила его в свою игру: каждый должен был назвать себя кем или чем-либо, и на него будет написано мнение присутствующих. Никифоров назвался гражданином.

   -- Известно, -- добавил кто-то, -- не всякий гражданин может быть передвижником, но каждый передвижник обязан быть гражданином.

   Семен Гаврилович вынул записку на себя и прочитал: "Гражданин-то ты гражданин, да только безличный, беспотомственный и непочетный".

   Записка, как, и следовало ожидать, принадлежала Киселеву.

   Когда мы шли домой, Никифоров сердился, но и смеялся:

   -- Уж этот Александр Александрович! Выдрал-таки меня! Вон на какого гражданина перевернул. Я знаю титулы: личный и потомственный почетный гражданин. И из этого он мне ничего не оставил. А главное -- беспотомственный! Ну да ладно! А насчет почета мы еще поговорим!

   Устраивается выставка в высоком с верхним светом зале Общества поощрения художеств на Морской.

   Кипит работа, стучат молотки, обойщики, не слезая с высоких складных лестниц, искусно передвигаются вместе с ними по паркету. Волков и Бодаревский спорят за места для своих картин. Артельщики подносят новые картины. Говор и шум. Завтракают все на ходу здесь же, на выставке, холодной закуской с неизменными горячими сосисками. Степенный вахтер с развевающейся седой бородой и золотой медалью на шее подает чай.

   А по окончании дневных работ к вечеру все идут обедать в ресторан "Вена" на улице Гоголя. Там в обоих залах полно народу. Посетители -- художественная богема: артисты, художники, писатели, иногда адвокаты.

   На стенах рисунки, шаржи художников, автографы писателей -- все подарки авторов ресторану, у которого не было хозяина, а все дело вела артель официантов.

   Кормили хорошо, за рубль пять блюд, да каких: порций не было, ешь сколько можешь вместить; официанты то и дело подносят блюда для повторения. Провинциалы-художники с робостью переступали порог ресторана и почтительно проходили между рядами столов, за которыми восседали лощеные питерцы с удивительными проборами на головах, в изящных смокингах, адвокаты во фраках, при больших деловых портфелях, изящные дамы с особенным петербургским тоном в костюме. Здесь не было шума московского трактира, не было вольностей и пьянства. Здесь и приезжая "широкая русская натура" укладывалась в правила европейского поведения и говорила почти шепотом. Только петербургские "известности", постоянные посетители ресторана, позволяли себе некоторое выпячивание из общей массы и, привстав из-за стола, подымали бокал, чтобы выпить за здоровье особы, сидящей в противоположном конце зала, но делали это без нарушения тишины и благопристойности.

   Никифоров недолюбливал этот ресторан и его публику.

   -- Хорошо-то оно хорошо насчет жратвы и всего прочего, да только ешь и оглядывайся: так ли сел, да так ли взял вилку. И публика тоже: смотри, какие лощеные, и гениями дуются. А посмотри на них в работе -- гнильцой отдает. Одна видимость. Здесь все -- интеллигенция от искусства, в которой есть лоск, а таланта не видно. У нас в Москве и в трактирчике скорее талант найдешь, хоть и без полировки.

   После обеда через час или два все уже торопились на собрание Товарищества или к кому-либо из товарищей на его вечер. Изо дня в день -- шумные дни на выставке и бессонные ночи. Никифоров жаловался:

   -- Должно, я помру здесь от этого угара. Надо бы в Москву да за работу, а что ни говори -- и тут интересно. Жизнь кипит, и не мешает насмотреться на этих аристократов, авось пригодится. Все, брат, интересно!

   Никифорову совсем повезло: распродал свои вещи, одну в академический музей, и еще получил заказ на два портрета. Он остался в Петербурге на все время выставки. Выставка создавала условия для существования художника, возможность для него поехать куда-либо на этюды, не гоняться за заказами и работой, не связанной с искусством.

   Положение художника зависело от различных случайностей и прихоти покупателей.