Воспоминания о передвижниках

   -- Скажи, пожалуйста, отчего это так, что сколько ни писали, сколько ни говорили умные люди о значении искусства, а до сих пор не вдолбили настоящего представления о нем не только в головы обывателя, но даже большой части интеллигенции и наших учителей, которые в школах всем задом брыкаются на искусство?

   -- Не все, -- говорю, -- большинство ходит в кино.

   Никифоров рассмеялся.

   -- Во-во, им чтоб в трубу все вверх ногами летело да в воду прыгало, а вот послушай, что сестренка пишет. У нее, скажу тебе, талант к музыке, большой из нее толк выйти может. Так вот учительница-естественница запрещает ей заниматься на рояле, потому что музыка может помешать ей в естественных науках. А у девочки такая охота, что она к подругам бегает, чтоб поиграть, так как своего инструмента нет. Думаю теперь купить ей пианино. Нет, ты подумай, эта каракатица хочет удушить у человека потребность, которую признают люди не ей чета, а такие гиганты наши, как Менделеев, Павлов, Бехтерев, Бородин, да, наконец, и все человечество. Она, протоплазма, не знает, что Фидий, Микеланджело, Данте, Шекспир, Гете, Бетховен, Вагнер, Глинка дали человечеству не меньше, чем Архимед, Ньютон, Дарвин и другие великаны науки. Верно я говорю?

   -- На этот раз -- стопроцентная истина.

   -- Так вот, я пишу сестренке, чтоб она сказала учительнице, что наоборот: естественные науки мешают ей заниматься музыкой. Пускай выгонят ее из гимназии, дорогу ей найдем, а учительнице я сам еще напишу: "Уважаемая Семяпочка! Счастье человечества не в одних собачьих кишках и бараньих мозгах живет, которых и мы не отрицаем, но и в мыслях и чувствах людей искусства". А то что ж? И напишу, хоть редакция неважная. Им ведь кажется наше дело пустым и чрезвычайно легким, один козерог выразился даже так, что для искусства большого ума не надо, а достаточно одного таланта. Я₁ брат, показал одному, насколько легко работать нам, чуть было не угробил его.

   -- Ты мог угробить?

   -- Еще как! В Крыму один чиновник пишет пейзажи и продает непонимающей сезонной публике. Известно что: синее море, зеленые кипарисы. Полное невежество, а уже самоуверенность. Приходит ко мне. "Вы, -- говорит, -- художник, читал о вас в газетах, так я хочу взять у вас несколько уроков для своей, так сказать, шлифовки". Понимаешь? -- шлифовки, когда человек еще ни а, ни бе не понимает. Ладно, думаю, пошлифую тебя. Уроков, говорю, не даю, но ради шлифовки готов заняться с вами.

   Пошли мы с ним на берег моря, стал он писать камни и воду. Положит мазок, а я говорю: "Не так, всмотритесь -- тон не тот, проверьте его с отношением к камню. Возьмите точное отношение неба к скалам. Каждый мазок кладите без повторения и верный, в упор". Он туда-сюда, хочет отделаться попроще, смазать как-нибудь, а я не даю, наседаю, шагу не позволяю сделать в отсебятину. И так часа три. Пот с него градом. Кончился сеанс, побежал он домой опрометью. На другой день приходит ко мне его жена и от имени мужа просит обождать с уроками несколько дней. Спрашивает еще, сколько они должны мне за урок. "А что, -- говорю,-- с вашим мужем?" -- "Ох, -- отвечает жена, -- у него после урока все разбито, слег, и ночью даже бред был".-- "Это, -- говорю, -- всегда бывает при шлифовке. Денег я не беру за это дело, а только вы не пускайте вашего мужа брать уроки, так как идущие в шлифовку после третьего сеанса на стену лезут или начинают жен бить, ежели семейные". С тех пор ни мужа, ни жены я больше не видел.

   Выставка в Петербурге закончилась. Назначено было последнее товарищеское собрание. Едем туда с Никифоровым, и я прошу его дорогой:

   -- Ты хоть на прощание не спорь со стариками, чтоб чего не вышло.

   -- Ладно, -- отвечает он, -- там видно будет.

   А я чувствую, что у него в голове что-то засело.

   На собрании опять поднялся проклятый вопрос о мерах улучшения качества выставки, о замене драпировки материей другого цвета и других мероприятиях, которые, конечно, не могли изменить общего положения вещей.

   Даже Репин с некоторым пафосом заявил:

   -- Действительно! Это положительно необходимо! А то -- скажите, пожалуйста, -- все этот коричневый фон, это однообразие! Ведь надо же, наконец!..

   А Маковский подхватил:

   -- Конечно, необходимо! -- И, обращаясь к Никифорову, как бы с укоризной продолжал: -- А то вот, батенька мой, все говорят: не то, не то, а сами не знают, что надо.

   -- А что надо? -- спросил, приподымаясь, Никифоров.

   -- Как что? Надо, чтоб, во-первых, все поняли, что это необходимо, что без этого нельзя.

   -- Без чего нельзя? -- спрашивает Семен Гаврилович.

   Маковскому тон его, видимо, не понравился. Сверля глазами своего оппонента, он начал горячиться:

   -- Нельзя без того, чтоб не поднять выставку, не заинтересовать публику и не привлечь новые силы.

   У Никифорова тоже сверкнули глаза. Тяжело дыша, с перерывами, он заговорил:

   -- Улучшить... да... привлечь... ну да... а чем улучшить и кого привлечь? Разве вот мы... ну да... молодые, не шли к вам, а вы вот... не гнали нас?.. Разве вы нас, безбородых, слушаете?

   Раздались протестующие голоса: "Он говорит не по существу! Зачем это?"