Воспоминания о Тарасе Шевченко

оправдаетесь, и вот тогда-то запоет ваша муза». Шевченко отвечал по-малорусски: «Не який

чорт нас усіх сюди заніс, коли не ся бісова муза!» (Не какой черт нас всех сюда занес, как не

эта проклятая муза!) После допроса, возвращаясь в свой нумер и идя рядом со мною, Тарас

Григорьевич произнес мне по-малорусски: «Не журися, Миколо, доведеться ще нам укупі

жити». (Не унывай, Николай, еще доведется нам жить вместе.) Эти последние слова,

слышанные тогда от Шевченка, оказались впоследствии по отношению к нам обоим

пророческими. Через несколько дней, именно 30 мая, взглянувши в окно моего нумера, я

увидал, как вывели Шевченка и посадили в экипаж: его отправляли для передачи в военное

ведомство. Увидя меня, он улыбнулся, снял картуз и приветливо кланялся. Тарас

Григорьевич был отправлен в Оренбургские линейные баталионы рядовым, с воспрещением

писать и рисовать. Он главным образом пострадал за свои стихи, ходившие в списках по

рукам и ставшие известными правительству. Он выслушал над собою приговор с

невозмутимым спокойствием, заявил, что чувствует себя достойным кары и сознает

справедливость высочайшей воли.

Прошло после того лет немало. С восшествием на престол ныне царствующего государя

императора многое изменилось. Я был уволен от обязательного пребывания в Саратове и в

1857 году уехал за границу. По возвращении в отечество я узнал, что Шевченко,

освобожденный из Петровского укрепления на берегу Каспийского моря, где находился в

военной службе, плыл на пароходе по Волге, останавливался в Саратове, заезжал к моей

матери, жившей тогда в этом городе, и пробыл у нее несколько часов. Здесь он передал ей

обращенное к моему имени стихотворение, написанное им во время нахождения под

следствием, по тому случаю, что он неожиданно увидал из окна комнаты, в которой сидел

арестованным, мою мать, проходившую мимо. Вот это стихотворение, бесспорно, одно из

лучших между произведениями поэта:

167

НИКОЛАЮ ИВАНОВИЧУ КОСТОМАРОВУ

Весіннє сонечко ховалось

В широких хмарах весняних.

Гостей зачинених своїх

Холодним чаєм напували

І часових переміняли,

Синємундирних часових.

І до дверей, на ключ замкнутих,

І до решотки на вікні

Привик я трохи, і мені

Не жаль було давно одбутих,

Давно похованих, забутих,

Моії тяжких кровавих сльоз.

А їх чимало розлилось

На марне поле... Хоч би рута,

А то нічого не зійшло... /174/

І я згадав своє село,

Кого я там, коли покинув?

І батько й мати в домовині.

І серце тяжко запеклось,

Що нікому мене згадати...

Дивлюсь, аж, брате, твоя мати,

Чорніша чорної землі,

Іде, з хреста неначе знята...

Молюся! Господи, молюсь!

Хвалить тебе не перестану!

Що я ні з ким не поділю

Мою тюрму, мої кайдани!

1847 г. Мая 19-го

Он следовал тогда с намерением достигнуть Петербурга, но принужден был

остановиться на неопределенное время в Нижнем Новгороде до получения разрешения на

право въезда в обе столицы, и мне увидеться с поэтом не довелось ранее августа 1858 года.

В то время, живучи в Петербурге и беспрестанно работая в Публичной библиотеке,

узнал я, что Шевченко в Петербурге, живет в Академии художеств, где ему дали мастерскую

как художнику Академии. И вот однажды, после своего обычного купанья в Неве, в семь

часов утра, зашел я в Академию и нашел помещение Шевченка. Я застал его за работой.

«Здоров був, Тарасе!» — крикнул я, входя в комнату. Шевченко, отступивши шага два назад,

с недоумением окидывал меня глазами с головы до ног и сказал: «Позвольте узнать, кого

имею честь видеть?» — «Разве не узнаешь?» — спрашивал я. «Нет», — был ответ. «Не

может быть, — упорно продолжал я, — приглядись хорошенько, прислушайся к голосу.

Вспомни прошлое: Киев, Петербург, Цепной мост!» Шевченко стал оглядывать меня со всех

сторон и наконец, пожимая плечами, произнес: «Нет, извините, не могу узнать». Я еще

несколько времени побуждал его узнать меня, но он, переходя от холодно-вежливого тона к

дружески-фамильярному, стал просить не мучить его долее и назвать себя. Я произнес свою

фамилию. Тогда Шевченко, неожиданно для меня, разразился плачем и дружески обнимал и

лобызал меня. С тех пор в продолжение двух недель мы видались каждый день, особенно

вечерами в трактире Старопалкинском, куда я, по условию с ним, приходил, окончивши

дневные свои занятия в Публичной библиотеке. В один из этих дней я увидал за нашим

почтенным поэтом такую же выходку запорожского чудачества, какою показалось мне

168

когда-то его громкое пение песни на улице в Киеве. Условившись со мною идти к букинисту

искать редкой книги, он явился и шел со мною по Невскому проспекту, одетый в белую

полуизорванную и сильно испачканную красками блузу, в худой обуви, в поношенном и

истерзанном картузе на голове, так что фигура его напоминала казака Голоту в малорусской

думе или спившегося с круга и выгнанного со службы чиновника, обращающегося к

прохожим с восклицанием: «Пожертвуйте бедному дворянину». Что это было своеобразное

чудачество, показывает то, что ни прежде, ни после Шевченко так не ходил по улицам.

В конце того же августа 1858 года я уехал в Саратов, куда был приглашен в должность