Воспоминания о Тарасе Шевченко

Он попросил меня прочесть, и не успел я окончить, как он обеими руками взял ее у меня из

рук и, закладывая в свой карман, сказал: «Тепер хоть ви мені що, а вже я вам і до віку

вічного не оддам». Так и не отдал он уже мне моего рукописания, увез его с собою в

Петербург, читал землякам, восторгался чистотою речи, ее ритмом, речитативом, как

говорил он мне сам, как писали мне другие. Он не мог надивиться, как сохранил я, пройдя

школу, такую чистую народную речь, а меня удивляло самое его удивление. «Ведь это та же

родная речь, которой научила нас одна мать — Зеленая Дубрава, — думал я, обращаясь

мысленно к поэту, давшему образцы бессмертной речи, — только владеем мы ею

неодинаково, ибо неодинаковыми талантами наделил нас бог». Немного позже, когда с

изданием «Основы» заговорили в ней на разных языках под названием малорусского, я

понял причину удивления Шевченка моей немудрой речи.

Не помню, в этот ли раз или при другом посещении, Тарас Григорьевич рассказывал

мне, в какое недоумение привели его присланные ему П. А. Кулишом в Нижний Новгород

известные «Оповідання Марка Вовчка», снабженные его предисловием. «Сиджу я, бачите, в

Нижньому та виглядаю того розрішення (ехать в Москву), як стара баба літа. Коли це

присилає Пантелимон оті оповідання і так уже їх захваляє та просить, щоб я їх прочитав і

сказав своє слово. Я, звичайно, починаю спершу, з передмови. І двох страничок не

перечитав, згорнув та й кинув на лаву. «Птьфу, — кажу, — Хіба не видно Кулішевої роботи».

Лежали вони там кілька неділь. Коли знов пише до мене Куліш, нагадує та просить, щоб

скоріше перечитав або хоть так звернув. Тоді я розкрив посередині і читаю. «Е, — кажу

собі, — це вже не Кулішева мова», і, перечитавши до остатку, благословив обома руками».

В эти первые дни свидания моего с Тарасом Григорьевичем он получил известие о том,

что дело его приходит к благополучному концу и что ему будет разрешено свободно

отправиться, куда хочет. Тарас Григорьевич заметно повеселел и вскоре перешел на

жительство от о. Ефима Ботвиновского к фотографу Гудовскому, жившему на углу

Маложитомирской улицы со стороны Крещатика. Тут мне /48/ пришлось побывать у него

еще раза два по особому его поручению. Просил он меня поискать, не найдется ли где в

Киеве списка его поэмы «Іван Гус», просил также принести ему для прочета большую

тетрадь малорусских стихотворений покойного ныне профессора К. Д. Думитрашка. Поиски

за «Гусом» оказались совершенно безуспешными, а по поводу стихотворений Думитрашка,

которые мы читали вместе, он выразил сожаление, что этот бесспорно даровитый человек

вздумал перекладывать стихами оригинальные народные легенды, причем совершенно

45

утрачивался иногда натуральный их букет. Гораздо большую услугу, говорил Тарас

Григорьевич, оказал бы науке ваш поэт, если бы записал дословно все эти легенды и

рассказы, как они живут в устах народа.

В поисках за «Гусом» Шевченко припоминал некоторые места из этой поэмы и

мурлыкал их про себя, но и то, что можно было расслышать, давно улетело из памяти моей.

Помню, что, живши еще у о. Ефима Ботвиновского, он записал карандашом на клочке

бумаги следующие стихи из тирады о папе:

І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить.

Людською кров’ю він шинкує

І, рай у найми оддає...

О милий боже! Суд твій всує

І всує царствіє твоє.

По поводу тех же поисков случилось Тарасу Григорьевичу познакомиться с

столоначальником киевской консистории Данилом Кирилловичем Поставским и узнать от

него много малорусских анекдотов, которых он прежде никогда не слыхал. В числе их

особенно заинтересовал его анекдот о молодой канонархине женского монастыря,

посредством припевов к стихирам передававшей своей подруге весть об ожидающем ее

свидании. Передавая мне этот анекдот во время прогулки по Крещатику, Тарас Григорьевич

до того увлекся им, что, забывая о проходящей публике, далеко не вполголоса напевал:

«Мене ждуть праведниці, а тебе, Палажко, на горі семінаристи ждуть, дондеже» и проч.

Случилось мне за короткое время моего знакомства с Тарасом Григорьевичем быть с

ним вместе на одном семейном обеде, а в другой раз на скромном гуляньи на Оболони близ

Почайны. Радушнейший хозяин, пригласивший Тараса Григорьевича на обед, пожелал

выдержать все предковские церемонии угощений, поэтому пили «стукания» настоящей

запеканки на калгане и баддяне, пили до борщу и после борщу, пили потому, что рыба в

воде плавала, и потому, что она воду любила, полоскали зубы и на потуху пили. День был

нестерпимо жаркий, в комнате — духота; к концу обеда Тарас Григорьевич, видимо,

ослабел. Когда потом замужняя дочь хозяина села за фортепьян и под аккомпаниман его

запела общеупотребительные тогда «Віють вітри» и «Їхав козак за Дунай» (изданий

народных песен с музыкою тогда совсем еще не было), он стал непринужденно и с

некоторым раздражением высказывать свое неодобрение всему этому наследию гр. Сарти и

других италианско-малорусских композиторов... Совсем иначе прошло чаепитие, на

Почайне, устроенное молодыми почитателями таланта Шевченка из /49/ чиновничьего и