Воспоминания о Тарасе Шевченко

и способности своего крестьянина. Находя для себя очень выгодным /60/ иметь в доме

хорошие картины, за которые нужно бы заплатить хорошие деньги, они старались иметь их

задаром, отдавая в Академию своих крепостных.

Мы привыкли к этим обыденным явлениям русской жизни. К чему не привыкает

человек? Но ведь это ужасно!.. Просветив ум, облагородив душу высокими помыслами

свободного искусства, оставить человека в неволе и подчинить его, наравне с дворовыми,

всем прихотям барства?! Возмутительно. Мы уверены, что если бы в университет могли

поступать тогда крепостные, то некоторые из наших помещиков не задумались бы посылать

туда способнейших крестьян, чтобы иметь своих домашних учителей, лекарей, механиков,

агрономов и т. п. /61/

Состояние души Тараса было в это время ужасно. Узнав о том, что дело его

освобождения, задуманное такими влиятельными людьми, как Венецианов, гр.

Виельгорский, Жуковский, несмотря на все их влияние, все-таки вперед не подвигается, он

однажды пришел ко мне в страшном волнении. Проклиная свою горькую долю, он не щадил

и эгоиста-помещика, не выпускавшего его на волю. Наконец, погрозив ему ужасною

местию, он ушел от меня. Не знаю, что бы он сделал, если бы дело о его выкупе не

кончилось благополучно. По крайней мере, я сильно перетрусил за Тараса и ждал какой-

нибудь беды».

«Сторговавшись предварительно с помещиком, — рассказывает /62/ сам Шевченко в

своем письме, — Жуковский просил Брюллова написать портрет с целью разыграть его в

лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и вскоре портрет Жуковского был у него

готов. Ценою этого портрета (2 500 руб. ассиг.) куплена была моя свобода, в 1838 г., апреля

22».

О том, как принял Тарас первую весть о свободе, Сошенко передает следующее:

«Получив работу от Пешехонова — написать четырех евангелистов, я сидел в квартире

и работал прилежно. Это было в последних числах апреля. Я жил на той же квартире, почти

в подвале огромного четырехэтажного дома, у той же немки Марьи Ивановны. В нашем

морозном Петербурге запахло весною. Я открыл окно, которое было вровень с тротуаром.

55

Вдруг в комнату мою через окно вскакивает Тарас, опрокидывает моего евангелиста, чуть и

меня не сшиб с ног, бросается ко мне на шею и кричит: «Свобода! Свобода!» — «Чи не

здурів ти, Тарасе?» А он все прыгает да кричит: «Свобода! Свобода! » Понявши, в чем дело,

я уже с своей стороны стал душить его в объятиях и целовать. Сцена эта кончилась тем, что

оба мы расплакались, как дети».

«С того же дня,: — пишет Шевченко, — я начал посещать классы Академии художеств и

вскоре сделался одним из любимых учеников-товарищей Брюллова».

«Похоронив своего товарища Безлюдного, — продолжает Сошенко, — скончавшегося

на моих руках от чахотки, я страшно скучал. /63/ Работа не спорилась. Тоска меня измучила.

Приближалась дождливая и сырая осень. Я предложил Тарасу перейти ко мне на квартиру и

жить вместе. Он согласился. В это время он совершенно изменился. Познакомившись с

лучшими петербургскими домами посредством Брюллова, он часто разъезжал по вечерам,

хорошо одевался, даже с претензиею на comme il faut’ность*.

* Элегантность.

Словом, в него на некоторое время вселился светский бес. Досадно мне было и больно

смотреть на его безалаберную жизнь, несвойственную нашему брату художнику, живущему

лишь для одного искусства. «Так-то, — думал я себе, — понял он свободу, стоившую ему

такой борьбы, таких страшных усилий?» Не раз я принимался уговаривать его, чтоб он

бросил рассеянную жизнь пустых людей и серьезно принялся бы за живопись. «Ей, Тарасе,

схаменись! Чом ти діла не робиш? Чого тебе нечистая носить по тим гостям? Маєш таку

протекцію, такого учителя». Куда тобі? Шуба єнотова, цепочки не цепочки, шали да часы, да

извозчики-лихачи... Закурив же мій Тарас, не буде з його нічого доброго!..

Правда, по временам он сидел и дома, но все-таки делом не занимался: то співає, то

пише собі щось, та все до мене пристав: «А послухай, Соха, чи воно так добре буде?» Та й

почне читать свою «Катерину» (он в это время писал ее). «Та одчепись ти, — кажу, — з

своїми віршами! Чом ти діла не робиш?».

Нападая на Тараса за уклонения от прямого своего назначения — быть живописцем,

Сошенко действовал тогда по убеждению и, с своей точки зрения, был прав. Ему казалось,

что искусство требует всего человека безраздельно, что если избрал живопись, так и

занимайся ею одною, а если поэзия тянет, так брось живопись. Одно что-нибудь.

«Не грешно ли было вам, Иван Максимович, преследовать Тараса за поэзию? Вам

следовало поощрять его занятия, а не бранить», — упрекали Сошенка его знакомые. «А хто

ж його знав, що з його буде такий великий поет? А все-таки я стою на своєму: що якби він

покинув свої вірші, то був би ще більшим живописцем». Как видно, Сошенко действовал в

этом случае в интересе своегоискусства, а природа была сильнее его — она взяла свое.

«Странное, однако ж, это всемогущее призвание, — пишет Шевченко в дневнике своем.

— Я хорошо знал, что живопись — моя будущая профессия, мой насущный хлеб. И вместо

того, чтобы изучить ее глубокие таинства, и еще под руководством такого учителя, как