Воспоминания о В. Маяковском

И жизнь пройдет, и "любимая местами скучновата", как и пьеса, которой отдано три месяца нечеловеческого труда. И фурии одиночества овладевают сердцем и стихом и диктуют:

"Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят, что..." Проклятое терзающее сердце сомнение в смысле нечеловеческой борьбы поэта лирического с поэтом политическим, поэта, превосходно владевшего тайной прямого лирического воздействия и отказавшегося от приемов лирика-гипнотизера".

Я считаю все это очень верным.

Очень прав Никулин, когда пишет о картах. Ведь карты занимали довольно много места в жизни Владимира Владимировича, и для многих эта карточная страсть Маяковского звучала нехорошо. Никулин пишет:

"Такой запас сил был у Маяковского, такая непотухающая энергия, что ее хватало на нечеловеческую работу, на литературные споры и драки, и оставалось еще столько, что некуда было девать этот неисчерпаемый темперамент, и тогда мотор продолжал работать на холостом ходу, за карточным и биллиардным столом и даже у стола монакской рулетки. Ханжи фыркали, негодовали, упрекали, не понимая, что это была не игрецкая страсть и корысть, а просто необходимость израсходовать избыток энергии. Для него было важно одолеть сопротивление партнера, заставить его сдаться, для него важна была подвижность мысли, которую он мог показать даже здесь за карточным столом, и он был неутомим и, в сущности, непобедим в игре" {Полонская цитирует строки из воспоминаний Л. Никулина "Жизнь есть деяние", М., 1940, с. 77-109.}.

И действительно, для Владимира Владимировича совершенно не играл роли материальный проигрыш и выигрыш. Он любил выигрывать из азарта, от проигрыша же расстраивался, как спортсмен, который проиграл игру.

Вспоминаю эти карточные игры в комнате Владимира Владимировича в гендриковской квартире. У Владимира Владимировича были разноцветные фишки, он любил красные, всегда спорил из-за них. Был обычно очень весел и остроумен в игре, тут же на лету изобретал свои словечки, обозначающие карты и их значение.

Перед началом игры Маяковский всегда говорил:

- Давайте играть по принципу сухого чистогана.

То есть, у кого кончаются деньги, тот выходит из игры без долгов. Разумеется, в игре это никогда не осуществлялось. Если Владимиру Владимировичу не везло, он вытаскивал какие-нибудь предметы из своего письменного стола - карандаши, коробочки, ключи и т. д., и клал около себя на столе, или брал Бульку на колени и говорил:

- Это на счастье. Вот теперь мне повезет.

За игрой все время что-то бормотал, пел, говорил, подбирал рифмы, и было очень весело играть с ним, и просиживали долгие часы не столько из-за самой игры, сколько из-за Маяковского, уж очень его поведение было заразительно.

Маяковский воспринимал мир, действительность, предметы, людей очень остро, я бы даже сказала - гиперболично. Но острота его зрения, хотя была очень индивидуальна, в отличие от Пастернака, не была оторвана от представлений, мыслей, ассоциаций других людей, очень общедоступна.

У Маяковского все сравнения очень неожиданны, а вместе с тем понимаешь - это именно твое определение, твоя ассоциация, только ты не додумывалась, не умела обозначить именно так мысль, предмет, действие...

А сами его определения так ярки и остры, что понимаешь: это именно так, иначе и быть не может.

Владимир Владимирович в первый раз пришел на квартиру к моей маме. Вошел на балкон. Посмотрел в сад с балкона и сказал:

- Вот так дерево, - это же камертон.

И действительно стало ясно, что это дерево ассоциируется именно с камертоном, что это замечательное определение, а люди, десятки лет смотрящие с этого балкона на дерево, не могли этого увидеть, пока Маяковский этого не открыл.

Если гиперболичность Владимира Владимировича помогала ему в его творчестве, в видении вещей, событий, людей, то в жизни это ему, конечно, мешало. Он все преувеличивал, конечно неумышленно. Такая повышенная восприимчивость была заложена в нем от природы. Например, Владимир Владимирович приходил ко мне, спрашивал у мамы:

- Нора дома?

- Нет.

Не выслушав объяснения, он менялся в лице, как будто бы произошло что-то невероятное, непоправимое.

- Вы долго не шли, Владимир Владимирович, Нора пошла к вам навстречу.

Сразу перемена. Лицо проясняется. Владимир Владимирович улыбается, доволен, счастлив.

Этот гиперболизм прошел через всю его жизнь, через все его произведения. Это было его сущностью. Я описываю главным образом то, что было со мной во время наших встреч. Описываю даже мелкие эпизоды из наших взаимоотношений, потому что, если мелочи вырастали для него в события, как же должны были его терзать крупные, значительные события жизни.

И опять, возвращаясь к его смерти, ко всем предшествующим обстоятельствам, вспоминая все, что его мучило и терзало, вижу, как это свойство чудовищно преувеличивать все, что с ним происходит, не давало ему возможности ни на минуту успокоиться, разобраться в самом себе, взять себя в руки. Наоборот, все вырастало и причиняло ему огромные страдания и заставило Маяковского, такого мудрого и мужественного, так поддаться временным неудачам.