Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

В одной из квартир нашего дома на канале работала детская амбулатория во главе с блистательным и громогласным доктором Берляндом. Самуил Григорьевич — гроза и надежда как обитавших в «надстройке», так и прочих литфондовских мам — являл собой диковинное единение седеющего сангвиника-денди с шагаловскими персонажами. Он страшно орал на детей: «Симулянт, злостный бюллетенщик!» — их мамам кричал: «Пг’еступная мать!» Но глаза его сияли нежностью. Дети его немножко боялись и очень любили. Он рассказывал как-то, что его мать молилась: «Пусть на порог моего сына никогда не придет больной, которому суждено умереть…»

Отцу не просто нравились удачливые, блестящие люди, о которых он писал, он в них влюблялся. В сотрудников угрозыска, например, часто у нас бывавших. Они вовсе не напоминали тех угрюмых и озлобленных сыскарей, что существуют нынче в нашем представлении благодаря фильмам, книгам и сложившемуся (в общем справедливому) представлению о нашей репрессивной системе. Я помню молодых, сильных людей со светлыми лицами (дети редко ошибаются в подобных ощущениях), спокойных и веселых, которые, хоть и имели дело со всякого рода отребьем, сохраняли достоинство и доброжелательность. Помню, как они вытаскивали из карманов цивильных пиджаков восхитительно настоящие револьверы и, вынув, разумеется, патроны, давали мне «подержать». Вижу, помню пистолет без барабана (кажется, браунинг), с обоймой в рукоятке, что было редкостью, и то наслаждение, которое я испытывал, ощущая его прохладную и многозначительную тяжесть.

Как сияли у этих людей глаза, когда они рассказывали, что кого-то спасли, кого-то поймали! С каким восхищением все на них смотрели!

А под окнами ночами стояли уже в ту пору «воронки». Видел ли я из окна однажды темную крышу зловещей машины, или это лишь мнится мне? Тогда уже многих арестовывали. А сотрудников угрозыска почитали, хотя понятие «политический бандитизм», уже принятое в ту пору, заставляет о многом задуматься.

(Чтобы дать представление о совершенно безнравственном и вместе наивном восприятии тогдашних событий вполне взрослыми литераторами, приведу, без комментариев и не называя имен, один пример. Два писателя решили развлечься и разыграли своего приятеля — инсценировали с помощью незнакомых ему людей арест. Человек чуть не умер от потрясения. А эти господа веселились от души. Все это столь же нелепо, сколь и, увы, достоверно.)

Приходили в наш дом и другие героические люди — моряки с нашивками, полярники в синих тужурках, военные с эмалевыми красными «шпалами» в петлицах, с едва гнущимися, тускло блестящими портупеями. Случалось, и с орденами, что в те времена было большой редкостью. (Когда человек с орденом, даже штатский, проходил по улице, милиционеры отдавали честь, перед именем таких людей всегда писалось «орденоносец», даже в титрах фильмов.) А позже, в конце тридцатых, орденов становилось все больше, что на фоне растущего дефицита обычных товаров породило анекдот: «Меня вы легко узнаете — я буду в новых калошах и без ордена».

При виде военной формы я почти терял сознание от восторга. Со страстью рассматривал в каком-то детском журнале изображения знаков различия и выучил их наизусть. Мальчишеский интерес к униформе, погонам, петличкам и нашивкам я сохранил до сих пор — увлечение странное для безнадежно штатского человека.

Тянулся я только к взрослым. Сверстников стеснялся, завидовал им, не понимал. Однажды в Союзе писателей случился некий идейно-историко-революционный праздник. Стоял огромный макет корабля. Одним детям дали морскую форму, другим — костюмы колхозников и какие-то мерзкие снопы с лентами для подарков морякам. Мне, конечно, досталась шелковая пейзанская рубаха и бутафорская рожь. Я рыдал и от участия в представлении уклонился.

В квартире нашей находилось место и для зверей. Я страстно хотел ужа. Его принесли из зоомагазина в бумажном кульке. Когда он выскользнул и шмыгнул под шкаф — стал опасным, я испугался и разлюбил его. Только когда его пускали в ванну плавать, он становился диким, красивым и вовсе не страшным. Жила белая мышь, которая потом пропала и нашлась уже в виде огромной крысы, проевшей насквозь великолепное юбилейное издание Достоевского. Что-то в этих желанных, но страшноватых зверьках и пресмыкающихся было от времени: от «живых уголков», от слова «юннат» (юный натуралист) и уверенности, что «надо любить животных».

Жил у нас еще французский бульдог Моро, тот самый, что отнимал у меня бутерброды. Дряхленький, постоянно портивший воздух, однако надменный. Дома опасались, что он не решится залезать в машину. А он вошел в нее как ни в чем не бывало, сел в углу заднего сиденья и уставился в окно скучающим взглядом. Оказалось, его в свое время взяли из разгромленного германского посольства. Так что машиной его было не удивить, разве что скромностью «газика».

С бульдогом Моро. 1937–1939