Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Недолгое время до переезда я помню сумеречно, неясно — было мне всего четыре года: жизнь без отца в старой квартире, редкие с ним встречи, вывернутое, непонятное существование. Увидев случайно, как увозили отцовские вещи, я был напуган опасно и надолго. Врачи нашли у меня настоящий детский психоз: я боялся, что мама, если уйдет, не вернется, как отец. Маме пришлось почти все время оставаться со мной, брать работу на дом.

А вот переезд на Бородинскую показался веселым: погрузка мебели и чемоданов, грузовик, дорога, возможно, и подсознательная детская радость расставания с жильем, где случилась беда. Сейчас все это вспоминается горько и тревожно. Радость была натужной.

В тот первый день переезда новая квартира чудилась просторной, нежилой, с непривычно высокими после канала Грибоедова потолками. Потерянный, сидел я перед странным полукруглым, не домашним окном и — редкая радость — ел бутерброд с колбасой: все дети почему-то предпочитают бутерброды горячим обедам.

Потом я полюбил наш новый дом.

В нем не было прошлого, он был только наш с мамой.

Мама сумела наполнить его теплом и радостью — как это у нее получилось? Две жилые комнаты были отчасти даже роскошными — большие, светлые, «моя» — с тем самым полукруглым тройным окном. А с точки зрения комфорта — совершенно убогая квартира, половина четырехкомнатной барской. После революции квартиры стали делить, используя наличие двух лестниц — парадной и черной. К нам вход был с парадной, стало быть, ванная и кухня достались другой части. У нашей же половины переднюю превратили в кухню. За ней две ступеньки наверх — уборная, со специфическим стойким петербургским запахом холодной ржавой воды.

Окна квартиры на Бородинской улице. Современная фотография

Так и входили в комнаты — через темную кухню. В ней — плита, в комнатах печки (в одной кафельная, в другой железная), для которых дрова на пятый, очень высокий этаж таскал дворник. Только перед войной провели газ — крошечная плитка с двумя конфорками на кухонной плите.

Мастер, установивший газовую плиту, отказался от «чаевых» со словами: «Я коммунист и денег не беру». Мама торжественно пожала ему руку. Она любила рассказывать об этом происшествии: ей, при всем драматизме времени, всегда хотелось верить, что есть некая романтическая советская справедливость. А может быть, просто старалась внушить мне наивные «гайдаровские» воззрения.

Сам же сюжет, по-моему, вовсе не подлежит глумлению. Такое и в самом деле случалось, беда, что эти зачатки бескомпромиссной коммунистической честности так скоро растворились в большевистской скверне.

А дом — банальный, но великолепный модерн (тогда этот стиль презрительно был вычеркнут из истории искусства), остатки витражей на лестничных окнах, бесконечная лестница, остановившийся с 1917 года лифт (а неутомимые ленинградские почтальоны таскали письма и газеты на самый верх). Зато мраморный, не топившийся никогда, разумеется, камин в парадной, о котором уже шла речь. Там, на этой лестнице, я в приступе детского эгоизма — когда мама села на подоконник, мучимая болезненным, но безопасным ишиасом, — пустился в рев и в ответ на мамины утешения воскликнул: «Конечно, тебе хорошо, это не твоя мать умирает здесь на лестнице!» Фраза эта стала домашним фольклором. Но с тех пор я понял: иной раз больному не так страшно и тяжело, как его близким. Между прочим — святая истина.

Зато на Бородинской, в отличие от «надстройки», был телефон: 1–69–87.

Телефонные аппараты бывали разные. Дореволюционные, в деревянном корпусе, случались металлические, эбонитовые, самых необычайных форм. Чаще аппараты висели на стене в коридоре. Даже в богатых и комфортабельных квартирах телефон обычно находился в передней, куда и «ходили звонить». Аппарат на письменном столе был явлением «деловым и ответственным», около дивана — немыслимым дамским барством. У нас он, однако (по причине отсутствия передней и писательских излишеств), был настольный: круглая плоская подставка, вертикальный столбик, на нем вилка, на ней — трубка. Помню совершенно вышедший из употребления, а тогда распространенный ответ взявшего трубку человека: «У телефона».

Автоматические телефонные станции (АТС) только начинали появляться в Ленинграде. Их было всего три — Петроградская («В»), Некрасовская («Ж») и Красноармейская («К»). Только там, где они существовали, использовались аппараты с дисками — редкая диковина. Большинство же пользовались привычными аппаратами — просто две кнопки. Кнопка «А» и кнопка «Б». Если нужный номер начинался с цифры меньше, чем «4», нажималась кнопка «А», больше — «Б».

Телефонистка (к ней обращались исключительно «барышня», хотя она вполне могла оказаться старушкой) отвечала специфическим «телефонным» голосом: «Группа А». Или: «Станция».

— Будьте любезны: один шесть девять восемь семь.

— Соединяю… Не отвечают.

— Барышня, там телефон далеко, дайте, пожалуйста, один продолжительный.

— Даю.