Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Именно в квартире этого моего сослуживца я познакомился со своей будущей женой. У нее, так мне казалось тогда, был профиль героини итальянского неореалистического фильма, мерещилось даже легкое сходство с Лючией Бозе, были свободные манеры театрального человека (училась на режиссерском). Она много и небрежно курила, говорила низким тревожным голосом. Встретились мы, однако, позднее, тоже в Павловске. Но об этом — потом.

Только спустя много лет я понял, как щедро было то лето на узнавание совершенно новых и куда более значительных, нежели тогда я думал, людей.

Тем летом в Павловске жила в ожидании обещанной квартиры Татьяна Григорьевна Гнедич. О ней тогда еще знали мало, никто не произносил имени ее с придыханием. Я, естественно, тоже никогда и ничего не слышал — рассказала мне о ней и с ней познакомила Анна Ивановна Зеленова.

Илья Михайлович Гуревич. 1960

Татьяну Григорьевну в 1944-м арестовали. В камере она по памяти стала переводить байроновского «Дон Жуана». По счастью, следователь оказался человеком неконченым и относительно просвещенным: послал рукопись на отзыв самому Михаилу Леонидовичу Лозинскому; знаменитый переводчик был в восхищении. В лагере Гнедич смогла работать над совершенствованием текста. Ее освободили в 1956-м, поэму напечатали в 1959 году. Татьяна Гнедич сразу прославилась — ее перевод был блестящим. История эта обросла легендами и версиями, но сам подвиг Татьяны Григорьевны — вне сомнения.

Байрона русскоязычный читатель знал плохо. Шекспира переводили много и почти всегда хорошо, вскоре после войны Маршак опубликовал прекрасные переводы сонетов (нынче их принято бранить, но тогда они стали событием), стихов Бёрнса и Блейка, Шелли был переведен и вся «Озерная школа». А тот же «Дон Жуан» в звонком и изящном, но очень приблизительном переводе Георгия Шенгели (1947) просто не существовал. Есть такие поэты, которые еще только ждут своих переводов. Гюго, например. Во Франции он так же безусловен, как у нас Пушкин. А по-русски его поэзия пока не звучит — только пьесы. Даже Бодлер переведен и читаем, в некоторых переводах даже «неуловимого» Рембо можно хотя бы чуть-чуть угадать.

Татьяна Григорьевна Гнедич. Фото Бориса Смелова. Начало 1960-х

Татьяна Григорьевна меня удивила той же божественной простотой, что и Анна Петровна Остроумова-Лебедева. Видимо, масштаб таланта часто (не всегда) поспешествует отсутствию претенциозности. В этой немолодой (ей было тогда пятьдесят), грузнеющей женщине, с лицом с первого взгляда решительно не запоминающимся, чуть одутловатым и заурядным, одетой в «никакое», без фасона, если можно так сказать, ситцевое платье, не было ничего, что говорило бы об исключительном таланте, эрудиции, трагической судьбе. Обычная дачница сидела на кривом крыльце убогого дома, очень обыкновенная, скучная даже. Она напомнила мне дам тридцатых годов, как тогда говорили, «малоэффектных», на старых «фотографических карточках». О переведенной (еще только готовящейся к печати) поэме рассказывала она с такой же простотой, как говорят о довязанном свитере, и все же сквозь обычность ситуации пробивалось ощущение «звездного часа», свершения. Она прочла несколько переведенных октав — по-английски и по-русски. Такого английского языка я прежде не слыхивал. Не думаю, что у Татьяны Григорьевны, никогда не бывавшей за границей, произношение было вполне безукоризненное. Но говорила она по-английски с такой естественной легкостью, что мгновенно оставляла далеко позади наших знатоков фонетики, старательно выворачивавших свою «артикуляционную базу», шипящих и брызгающих слюной ради «всамделишности». Даже о Тургеневе Гонкуры писали, что он говорил по-французски с «легкой напевностью (le petit chantonement) небольшого русского акцента». В том ли дело?

Для Татьяны Григорьевны английский язык был своим, она могла себе позволить говорить на нем и чуть небрежно. Но в этом языке она была дома, не она служила ему, он — ей!

Текст меня смутил, обрадовал, встревожил. Многое перевернулось в моем отношении даже к «Евгению Онегину»: оказывается, не Пушкин открыл эти восхитительные прозаизмы в высокой поэзии, эту снисходительную игру с читателем, не у него первого политика стала явлением поэтическим. И эти октавы — не они ли толкнули Пушкина на создание «онегинской строфы»?