Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

И вот 25 июля 1957 года — эту дату я запомнил, — встретив в парке Веру Владимировну и Александра Семеновича, я робко пригласил их зайти в наш «дворцовый апартамент», и они сразу и весело согласились. Помню, как артистично и непринужденно повесил Александр Семенович свой плащ прямо на крюк по самой середине потолка, поскольку, разумеется, вешалки не было, равно как и лампы на крюке. Помню, как все мы дружно и как-то очень беззаботно смеялись. Александр Семенович был прелестный, остроумнейший, язвительный и доброжелательный вместе рассказчик. Тогда рассказал он одну из коронных своих новелл. Как священник в деревне Петрова Горка, отец Игорь, в пасхальную ночь напился, заперся в церкви, а когда прихожане стали стучать в двери, высунул пьяную физиономию и рявкнул: «Не воскрес и не воскреснет!» И тогда селяне пришли к Александру Семеновичу, чтобы он помог им сочинить жалобу на отца Игоря. Жалобу предполагали отправить в райком КПСС…

История сама по себе смешная, а уж представить, как богобоязненный и совершенно старорежимный, ненавидящий коммунистов Александр Семенович пишет в райком жалобу на священника!..

В годы моего студенчества и лютой бедности мы с мамой жили очень замкнуто и, казалось, навсегда потеряли связь с интеллигентными знакомыми. Тот вечер был своего рода возвращением к жизни, к той ни к чему не обязывающей, веселой и легкой светскости — утомительной в больших количествах, но без доли которой люди просто чахнут. Наши гости отнеслись к нам нежно и предупредительно, видимо ощутив нашу заброшенность и оторванность от естественной среды: в ту пору мы были далеко не на равных, но что-то возникло — быть может, не тепло, просто некая ласковая заинтересованность. Они восприняли нас как людей своей стаи, отбившихся и одиноких. И стали нам тонко и настойчиво помогать вернуться к самим себе. Сейчас мне кажется, что эти два человека увидели во мне ту отчужденность от нашей действительности, которую ощущали и они, но сумели преодолеть. Возможно, потому, что были вдвоем, возможно, они обладали запасом некоторого мудрого и снисходительного цинизма, которого я был лишен. Не знаю. Тогда это казалось просто подарком судьбы.

Мы с мамой влюбились в них со всей страстью заброшенных и одичавших интеллигентов. Встречались почти каждый день, ходили друг к другу в гости. Гуляли по парку, порой и по ночам. Всякая мелочь становилась событием, игрой. Иногда Вера Владимировна, например, приносила селедку, и мы спорили, как долго мы сможем ее не есть, а просто разговаривать. Это называлось «бороться с похотью»…

Первый же после нашего знакомства старый Новый год мы встретили в Ленинграде вместе, в квартире Веры Владимировны. Это стало с тех пор неукоснительной традицией: какие бы перипетии ни случались, как бы ни расходились наши жизни (порой мы не встречались месяцами), за редкими и всегда очень нас всех огорчавшими исключениями, Вера Владимировна и Александр Семенович (или один из них) приезжали к нам с мамой каждый год 13 января.

Из нас четверых теперь остался я один.

Людмила Владимировна Герман. Павловск. 1957

Александр Семенович называл себя с Верой Владимировной на французский манер единым прозвищем: Мильроз (Милютина — Розанов). А были они очень разными.

Телефонные звонки Александра Семеновича напоминали светские визиты минувшего века. Короткие и изысканные, мило-бессодержательные, с непременным motto или каким-нибудь французским каламбуром. Казалось, во время трехминутной телефонной беседы он ставил на пол цилиндр и клал в него лайковые перчатки.

Вера Владимировна звонила редко, телефон не любила. Разговор с ней был маленьким событием. «Это Эм Герман? — А это Вэ Милютина. Здрассьте (тут она называла меня моим уменьшительным именем). Ну что-о?» И приходилось говорить только о серьезных вещах, поскольку болтовню телефонную Вера Владимировна ненавидела еще более люто, чем просто болтовню. Она не только не терпела банальностей, она просто их не понимала и понимать не хотела.

Они были полной противоположностью друг другу не по сути, но, если угодно, по сервировке, подаче себя. Александр Семенович восхитительно говорил по-французски. Сами французы дивились его речи. Она звучала достоверными оборотами и интонациями XVIII века, но удивительным было не знание языка, а естественность и органичность этого знания. Вот уж кто изъяснялся «на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды» (Л. Толстой. «Война и мир»). Порой он, тоже как герои «Войны и мира», запинался в поисках русского слова и говорил что-нибудь по-французски. И звучало это абсолютно естественно.

Его письма — он преувеличивал мои знания языка и писал мне исключительно по-французски — воспринимаются как подлинное наследие XVIII «галантного» века. Вот пример: «Les fruits tombent parfois par terre avec un bruit sourd. Cela ferait penser Newton а choses graves et ne me fait que songer а aller les ramasser…»[19]