Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Но тогда, осенью 1959 года, я вошел в аудиторию счастливым. Нет, не о науке или просвещении я думал, мелкие бесенята суетного тщеславия и юношеского нарциссизма почти затмевали желание передать свое понимание искусства, хоть немножко научить азам той интеллигентности, которой, как мне тогда казалось, я обладал в избытке. Более всего хотелось мне нравиться аудитории, причем за счет тех суждений и той стилистики, которую я во многом копировал с моих недавних учителей. На мне был костюм из дешевой коричневой ткани, сшитый в скромненьком ателье, но недурно и очень модно — с узкими брюками, и столь же модный галстук в горизонтальную полоску. О том, как были отглажены штаны и начищены туфли, говорить полагаю излишним.

Я преуспел. Говорил красиво, продуманно, не бессмысленно. Барышням понравился. Курс был факультативный, и студенты со временем стали обходиться лишь обязательными лекциями. Правда, где только возможно, я читал лекции с помощью знаменитой в свое время организации — Общества по распространению политических и научных знаний (позднее просто «Знание»). Перед кем только не выступал я — в жилищных конторах, общежитиях, крохотных домах культуры. Раз даже читал слепым (о живописи!) — случился такой гиньоль, уродливое порождение нашей просветительской системы, где всем и на все было плевать, лишь бы отчет получился хорошим!

Осенью 1958-го, как и все, я прочитал в газете (или услышал по радио) сообщение о том, что Пастернаку присуждена Нобелевская премия и что вокруг этого события начинается очередная нехорошая кампания. Как и все (во всяком случае, как большинство), я ничего не знал о романе «Доктор Живаго». Пастернака (как и большинство моих сверстников) почти не читал, отношение к нему было отстраненное, как к некоему реликту, изысканному и слишком усложненному, хотя я и догадывался, что стихи его вполне олимпийские, просто не близкие мне. Правда, в апреле 1954-го я прочел в «Знамени» стихи из будущего романа, и они меня странно и тревожно задели. Подобно еще неведомому нам Йозефу Кнехту, герой Пастернака писал стихи, и эта отстраненность от них самого автора придавала им особый смысл. Они были так не похожи на то еще немногое, что я знал и любил, они дышали классикой, но не минувшим, а чем-то будущим. Солнце, покрывавшее «жаркой охрою / соседний лес, дома поселка», поразило меня своей агрессивной и простой зримостью — «чашки какао», которая «испаряется в трюмо», я еще не знал.

Все же сказать, что я упивался этими стихами, значит преувеличить мою чуткость к поэзии.

В ту пору я «вращался» уже не в студенческой, а в более светско-просвещенной среде. В издательстве, где готовилась моя книжка о Подляском, разговоры о Пастернаке велись, конечно, осторожно, но всем было противно и страшно. Люди, высказывая испуганное неудовольствие в адрес властей, внимательно вглядывались в реакцию собеседника: и поделиться хотелось, и боялись. Никто еще не знал, как далеко способен зайти либерализм хрущевского образца. Тем более, сначала не все было понятно: слухи о романе ходили давно (официально об «антисоветском» романе Пастернака, отданном за границу, сказал Алексей Сурков в Италии, и «голоса» рассказали об этом), информация о Нобелевской премии появилась двадцать третьего октября, и только двадцать пятого разразился скандал. Опубликовали репрессивные материалы, письмо редколлегии «Нового мира», отвергнувшей роман, гневные письма «общественности», etc. Какие подписи стояли в «Литературной газете» под разоблачающими Пастернака пассажами: Лавренев, Твардовский, Овечкин (об официальных литераторах не говорю)! Двадцать девятого Пастернак отказался от премии, но история только началась. Сергей Смирнов, Слуцкий (!), Солоухин, Мартынов, Штейн, Николай Чуковский, Яшин, даже Сельвинский и Шкловский (их специально интервьюировали в Ялте!) выражали возмущение.

Именно эти имена вызывали растерянность. Никто из тех, кого я знал, «Доктора Живаго» не читал, может, действительно все так подло и ужасно. Немногим молодым и не очень молодым приходило в голову, что «антисоветский» роман может быть одновременно и хорошим романом. Представьте — именно так, а не иначе! Надобно это понять, чтобы почувствовать, как воспринимало большинство читающей публики литературу. Конечно, мы презрительно смеялись над знаменитым «я Пастернака не читал, но могу сказать…».

А сами! Тоже ведь, не прочитав «Доктора Живаго», верили, что роман гениален. Мы, с нашим убогим рабским негативизмом, были ли лучше хулителей поэта! Да и при чем здесь «лучше», «хуже»! «В России все носит печать рабства — нравы, стремления, образование и даже вплоть до самой свободы, если только последняя может существовать в этой среде» (Чаадаев). Неловко слушать и читать суждения моих сверстников, а то и людей помоложе, утверждающих, что уже тогда все и всё понимали!