Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Как и полагается в раннем отрочестве, я тоже испытал своего рода влюбленность в друга — мальчика старше себя на год. Сейчас я понимаю, почему мама, бывшая всегда очень деликатной в оценке моих привязанностей, так противилась этой дружбе. Мальчик действительно был очень женственный, мы вели с ним долгие задушевные, страшно волновавшие меня беседы, моя привязанность и впрямь граничила с настоящей влюбленностью, а ссоры между нами приводили меня в отчаяние — я истерически рыдал. Видимо, именно тогда я стал мучительно зависеть от тех, кто мне нравился, и научился переживать ссоры и обиды с размахом героев античных трагедий.

Еще я мечтал о театре, поскольку о нем в эвакуации не забыл.

Весной 1942 года в Чёрную приехали из блокадного Ленинграда родители самой очаровательной девочки нашего «второго отряда» — Иры Фехнер, которую все и всегда называли Тришкой (и поныне ее — прелестную даму Ирину Владимировну Вахтину — друзья по эвакуации позволяют себе величать этим детским именем). Она с детства обладала качеством, интуитивно угадываемым даже «младшими школьниками», тем, что Гёте называл «das ewig Weibliche (вечная женственность)»: и хотя были, наверное, девочки красивее, но вовсе не случайно именно пятиклассницу Тришку в пору увлечения греческими мифами единодушно выбрали Афродитой.

Это было не увлечение — эпидемия: как растрепанная книга Куна «Что рассказывали древние греки о своих богах и героях», так и детская книжечка «Аргонавты» о путешествии за золотым руном переходили из рук в руки. Богов и их генеалогию знали отлично, каждый хотел быть хоть завалящим, хоть малоизвестным, но героем, третьестепенным воином из «Илиады». Мне же за малостью и хилостью не досталось никакой роли, в прославленные эллины я не пробился.

Моя матушка подружилась с Тришкиной — Кирой Николаевной Липхарт, женой известного ленинградского скрипача, игравшего в оркестре Кировского (Мариинского) театра, Владимира Эдуардовича Фехнера. Тришкиного отца.

Можно было бы написать отдельные новеллы обо всех этих людях. Как светились глаза Тришки, когда солировала она для приехавшей красавицы (действительно красавицы!) мамы, выступая в нашем детском «джазе», виртуозно насвистывая мелодию из фильма «Золотой ключик». Как уже измученный и смертельно больной после блокадной зимы Владимир Эдуардович играл в глухой деревне для эвакуированных ленинградских детей и их воспитателей «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, играл на скрипке «Мария-Терезия» работы Гварнери. Не музыка и не исполнение более всего поражали сознание, но сам звук настоящей скрипки в этом огромном, как ангар, дурно пахнущем, холодном, освещенном лишь керосиновой лампой школьном коридоре.

И нужно перо великого писателя, чтобы воссоздать рвущую душу картину похорон Владимира Эдуардовича. Слякоть, глубокая, как болото, грязь, глина, где вязнет по ступицу телега, везущая гроб. Скользят копыта выбивающейся из сил лошади. И Кира Николаевна, с рассыпавшимися темно-золотыми волосами, ласково говорящая усталой деревенской кляче: «Ну иди же, миленький…» И сельский погост.

Кире Николаевне я поклонялся: она была божественно красива, напоминала героинь всех моих любимых книг сразу, ее грудной низкий голос, довоенный запах тонких духов кружили мою детскую голову. Когда она приходила — как редко! — в нашу черновскую комнатку, я не отводил от нее глаз, как влюбленный юноша, а если она обращалась ко мне, называя смешным ласковым именем (только она одна так называла меня!), я был по-настоящему, почти по-взрослому счастлив. Однажды Кира Николаевна подарила мне галстук, который носил Владимир Эдуардович, — благородного серебристо-умбристого оттенка с красноватыми кругами. Он сохранил аромат старых духов, мне казалось — запах театра! Ведь Кира Николаевна была из театрального мира, работала в музее Мариинского (тогда Кировского) театра, который эвакуировали в Молотов (Пермь).

В первый раз, когда мы с мамой приехали в Молотов, Кира Николаевна привела нас на генеральную репетицию «Спящей красавицы». Того самого, первого в моей жизни балета!

После деревенской тьмы и дикости это было даже не чудом, не сказкой, а возвращением в утраченное довоенное детство. Даже свойственная генеральной репетиции едва заметная незавершенность, какие-то «швы», повторы, эта пленительная открытость еще продолжающейся работы казались подарком, прикосновением к театральным тайнам. А потом сам балет, мой первый и самый любимый, с Сергеевым (его неразношенные башмаки с красными каблуками громко скрипели) — принцем Дезире и Аллой Шелест — феей Сирени, и этот финал со всеми сказочными персонажами.

После спектакля я с замиранием сердца наблюдал, как царственная Кира Николаевна командовала знаменитыми актерами, выстраивая мизансцены для фотографирования, — она ведь заведовала театральным музеем.