Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

А на теплоходе «Надежда Крупская» текла светская жизнь. В ресторане раздражительный богатый молодой африканец запустил в официантку тарелкой. «Сволочь, — кричал он на отличном русском языке, — ты обслуживаешь меня, словно я — белый!» Другие темнокожие пассажиры настойчиво продолжали загорать, вечерами первыми собираясь в музыкальном салоне. Вход был бесплатный, но к каждому подходил официант: «Что вы будете пить?» Рубли, естественно, на теплоходе не принимались. В кресле рослый «статуарный» малиец спал, продолжая танцевать, повинуясь врожденной африканской гениальной ритмичности, — в нем танцевали ресницы, руки, пальцы ног в дорогих английских ботинках. Красивая, с ледяными глазами усталой стукачки и опытной узаконенной валютной проститутки, затейница настойчиво водила хороводы большею частью под осовремененную «Катюшу» с экспортным припевом: «Эх-эх, казачок, раз-два-три…» Дряхлеющие розоволицые иностранцы радостно показывали ослепительные, почти натуральные зубы и скакали юными козлами, полагая, что познают русскую душу. Седой красивый старик-англичанин танцевал танго с особой, узнаваемой грацией тридцатых годов. Красное закатное солнце ритмично подымалось и опускалось в окнах салона в такт легкой качке. На палубах в темных углах дебелые немолодые скандинавки млели в объятиях поджарых темпераментных африканцев.

^{Гавр. Причал. 1972}

В один из дней, когда я лирически созерцал начинающее вечереть море, ко мне подошел молодой офицер с двумя шевронами. «Женя, радист», — представился он. Заговорил задушевно — беспокоился, «не одиноко ли» мне. Расспрашивал о жизни, пригласил выпить рюмку мартини, и я восхитился простотой и мужественным дружеством моряков. И оказался клиническим идиотом: лишь с опозданием догадался — со мной беседовал штатный теплоходный стукач, в чьи обязанности входил надзор за пассажирами, особенно одинокими и не вполне понятными. Для этого была, разумеется, и смета — стал бы он поить меня мартини за собственную валюту! Когда «радист Женя» понял, что основной моей заботой было желание послать радиограмму маме, чтобы та не волновалась, он приуныл и более не дарил меня своим вниманием. Правда, успел познакомить с барменом — вылитым бандитом, секс-мечтой пожилых финок. Бандит тем не менее окончил институт военных переводчиков, стало быть к профессиональному общению с иностранцами был во всех отношениях подготовлен отлично.

Вечером в канун прихода в Гавр теплоход часа четыре простоял в Тилбери. В компании с женой поматташе и ее дочкой (несмотря на длительную жизнь за границей, а может быть, и из-за нее, они боялись передвигаться без свидетелей во «враждебном окружении») мы рискнули съездить в Лондон.

Небогатые заграничные деньги я не решался считать и несколько разошелся — подбил своих спутниц взять такси и совершить тур по городу, взявшись быть гидом. Великолепен был Лондон в вечереющем солнце, Тауэр светло вздымался во всей своей грациозной средневековой неловкости, красные двухэтажные автобусы мелькали сквозь деревья непомерно больших парков, им вторили алые мундиры гвардейцев за решеткой Букингемского дворца, стройные бобби в высоких синих фетровых шлемах приветливо и серьезно смотрели из-под козырьков.

Наш черный кеб «остин»-такси тихо и стремительно несся по левой стороне, толстый шофер хвалил на едва понятном кокни Лондон и ругал Париж за грязь, беспорядок и, как ни странно, за «отсутствие романтизма». Мы едва успели обратно на Ватерлоо-стейшн, почти бегом проскочив мимо сияющих рано зажженным электричеством соблазнительных буфетов, в одном из которых английский папа в клетчатом твиде кормил пудингом такого же клетчатого ребенка, и погрузились в электричку. Старик в крахмальном воротничке и побелевшей от времени, похожей на котелок черной шляпе, сидевший в купе, смотрел прямо перед собой. На лацкане его пиджака был большой значок с надписью: «Поговорите со мной, я одинок».

Утром 21 июля над морем висел нежный тускло-лиловый туман. Было тепло и тихо, когда французские буксиры подтащили «Надежду Крупскую» к пирсу Гавра. На пустой набережной я сразу узнал дядюшку — по фотографиям и по галстуку: он прислал мне в Ленинград терракотового цвета шерстяной галстук и написал, что будет встречать меня в таком же. Он стоял — длинный, улыбался несколько растерянно. В шестьдесят он был еще хорош собой, курчавый седеющий брюнет с южными глазами, статный и легкий в движениях, одетый дорого, небрежно, вне моды, элегантно.

На безлюдном пирсе я с трудом отыскал таможенника — сонного сенегальца с широкими алыми лампасами. Дивясь моей озабоченности, он отыскал огрызок мела и лениво поставил на моем чемодане крест. «Молодец, что приехал», — сказал, обняв меня, дядюшка. В голосе его не было уверенности. Далеко не сразу, лишь перед отъездом, понял я, в чем дело.

^{Дорога во Франции. Снято из окна машины. Фотография автора. 1972}