Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

^{С Константином Клуге. Шантийи. Июль 1972-го}

Родственники отправились соснуть, а я, сытый и хмельной не только от вина, но даже от кока-колы (напитка для меня диковинного), а пуще всего от сказочности происходящего, отправился бродить по Этретá. «Бродить по Этрета!» — от одних этих слов моя литературная душа ликовала, времена смешивались, уже чудилось: усатые бонвиваны в канотье и томные дамы, с лукаво глубокими декольте и легчайшими цветными, будто написанными Клодом Моне, зонтиками, обмениваются нескромными взглядами, колеса ландо и фиакров шуршат по песку… В пустом кафе я спросил чашку кофе и сел писать письмо, как в книжках о Франции. «Садитесь туда, к окну, мсье, — сказала хозяйка, — там вам будет спокойнее писать». О таком я и в книжках не читал. Туман стал прозрачнее, и знаменитые скалы Этрета, пронзительно знакомые по картинам того же Моне, лучились тусклым многоцветьем знаменитых холстов, поодаль море едва слышно шуршало о блестящую влажную гальку, иногда голоса играющих детей, с этим непривычным французским напевом и раскатистым «р», нарушали дремотную тишину наступающего июльского вечера. Много лет спустя, вспоминая этот день, я записал:

«Этот сон, отличающийся от настоящего сна только еще большим страхом пробуждения и еще тем, что все же проснуться нельзя».

Тетя Мэри, чтобы «не мешать нам говорить по-русски», уехала на поезде, а мы рванулись сквозь стремительно падающие серебристо-сиреневые французские сумерки к Парижу. Не останавливаясь, миновали Руан с его знаменитым, как в «Истории искусств», и волшебным, как на картинках Доре, собором (ах, Эмма Бовари!), с обольстительными, уже освещенными электричеством витринами, обещавшими мне — впервые в жизни — наконец-то доступные вожделенные приобретения, и вылетели на «autoroute», многорядную великолепную дорогу. Машина неслась с невиданной мною скоростью сто сорок километров в час, так что и стекло было не опустить, но нас легко обгоняли еще более стремительные машины и входившие тогда в моду огромные ревущие японские мотоциклы с почти лежащими на них отчаянными байкерами.

Вспыхнули над автострадой мощные фонари, замелькали элегантные развязки, рекламы сгустились, Париж подступил; пронеслись пронзительно знакомые картинки, которые, думал я, никогда не увижу более, а вслед за тем — маленький лифт ар-деко, в темном дереве и никеле, и я вошел в квартиру на последнем этаже богатого и чинного дома постройки 1930-х годов под номером 68 на бульваре Сен-Мишель.

Скромно, просто, просторно — дорого, но без претензий. Такое сочетание у нас не встречалось (да и нынче не встретишь!) ни у бедных, ни у богатых. Большая мастерская, она же гостиная, две спальни — одну из них предоставили мне, кухня — почти маленькая. Из окон — вид на высокие крыши, темное южное французское небо.

^{Консьержери, башня и стена. Фотография автора. 1972}

Прежде за границей никогда ни в какую квартиру я, естественно, не заходил. А тут — Париж, «своя» комната, целый месяц именно парижской беспечной и безбедной, совершенно свободной и счастливой жизни! Мы еще что-то съели, и дядюшка прокатил меня по уже ночному пустоватому Парижу (парижане начинали разъезжаться на каникулы).

Мы обогнули остров Сите. Башни собора Нотр-Дам, подсвеченные сдержанно и точно, туманно-платиновые на черном июльском небе, словно излучали собственное сияние. Прожектора проплывавших по Сене бато-муш[12] (речных трамвайчиков) выхватывали из ночи стены и башни Консьержери, и сверкающие их отражения качались в поднятых волнах, пока кораблик со своими огнями не уплывал вниз по течению. А там, за благородным куполом Института[13], мне уже мерещился угловатый силуэт Нельской башни, снесенной триста лет назад и, наверное, давно уже забытой в Париже.

Так начинался мой вечный и мучительный «парижский роман», бесконечная и безысходная, неутолимая ностальгия по городу, в который я всегда мечтал вернуться и который всегда ускользал от меня, даже когда я был в нем.

Потом дядюшка звонил в Нью-Йорк — своему родному брату Михаилу Константиновичу, другому моему дяде. И по международному телефону рассказывал ему политический анекдот!!! Что-то о французском президенте. Это меня решительно доконало. Я вроде бы все знал. Но оказывается, даже капля обыденной свободы способна перевернуть представление о мире.

Странно было проснуться в комнате одному.

Снова ощутить, что не ждет автобус с товарищами по поездке, стукачом и программой, пить кофе с рогаликами из большой чашки без ручки на кухне, а не в гостиничном ресторанчике.