Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

«23. VII. 9 ч. 5 м. Я сижу на железных перилах у самой воды перед замком коннетабля Анн де Монморанси, чья статуя, напоминающая верроккьовского Коллеони, виднеется черно-зеленым силуэтом на фоне туманно-серого неба. Левее — пепельно-песочного цвета замок с графитно-синей крышей. Женщина кормит уток. Бьют часы. Герб Конде над воротами, цветы в окнах привратницкой. Рядом автомобиль с фургончиком молодых длинноволосых англичан, из машины музыка — джаз. Ярко-зеленые газоны с желтыми пятнышками цветов. Черные утки плавают, покрякивая, по маршруту, как трамваи, одна за другой, туда-обратно. Голубые и желтые цветы растут и прямо между камнями, которыми облицованы склоны набережной. Толстый человек, в очках, с двумя батонами под мышкой, проехал на мопеде».

^{Прием в Монлоньоне. 1972}

Это запись из того же семикопеечного блокнота, сделанная на следующее утро в Шантийи, неподалеку от которого жил Костя. Дядюшка, привезя меня к знаменитому замку, куда-то уехал. Впервые я был во Франции, да и вообще за границей, совершенно один, вне всякого советского общества, вольный делать что хочу, никуда решительно не спешащий. Один перед совершенно книжным зáмком. По дорожкам проезжали столь же книжные жокеи (в Шантийи — знаменитейшие скаковые конюшни и ипподром).

^{Шантийи. 1972}

«10 ч. 10 м. „Hôtel du Chateau“. Сижу перед маленьким ресторанчиком за замком. Толстый хозяин. Навес из зелени. Желтая скатерть, красная салфетка. Дерево вроде рябины. Я один на один с Францией. Надписи на зонтиках-грибках „Bianco“, „Cinzano“. Опять проезжают жокеи».

В этом ресторанчике я впервые в жизни (опять и еще раз — один во Франции!) позавтракал, заказав вовсе не дорогого, но тоже вполне книжного «петуха в вине», ничем, по-моему, не отличавшегося от хорошей курицы.

Хотелось в Париж.

В Монлоньоне вечерами недвижно сидели на потолке большие, безвредные, но зловещие бабочки и еще какие-то создания. Наваливалась темная тоска, тревога, страх. Я читал «В круге первом» Солженицына. Никогда прежде я и в руках не держал изданных за границей «антисоветских» книг, и мне было жутко. Жутко становилось и от необычной мощи синкопированной прозы, гордого, непрощающего гнева, странно соединенного с какой-то очень личной болью, и слепящие достоверностью реалий шарашки и тюрьмы, и все это во Франции, — было от чего впасть в тревогу и печаль. Все протестовало во мне: за этими ли страшными откровениями приехал я в страну «детских грез»?! И стыдно мне становилось, но не уйти было от ощущения: странно встречала меня эта «заграница»!

Как и когда вернулись мы наконец с «дачи», не помню: дальнейшее, как у Гоголя, «совершенно закрывается туманом», и я вижу себя уже наконец в Париже — наедине с ним.

Нежаркое солнце падает мне на макушку, прыгает зайчиками, отражаясь от стекол машин и автобусов, вырывает из витрин пятнышки всякой витринной роскоши. Я (я!) сижу на Бульварах («J’aime flâner sur les Grands Boulevards…» — звучит в голове песенка Монтана), я снова в мире мечтаний. Это, кажется, где-то на бульваре Капуцинок, почти напротив зала «Олимпия», сейчас и вспомнить невозможно.