Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Один из старых друзей дядюшки, армянин Акоп Аракелян, сводил меня на Монмартр — посмотреть «ночную жизнь». Аракелян попал в Париж давно, в Первую мировую, с Иностранным легионом, стал знаменитым гримером (именно он создал маску чудовища для Жана Маре в фильме Кокто 1946 года) и человеком повсюду, даже в ночных заведениях, известным. Любил рассказывать, как «гримировал грудь Брижит Бардо», а она томно говорила: «Негодяй, тебе за это платят, а ведь обычно в таких случаях платят мне». Может быть, и сочинял, выдумывать он любил. Веселый Акоп свел меня на стриптиз. Это было и скучнее, чем я думал, и куда красивее, профессионалки даже недорогих заведений работали вполне элегантно. Потом завел в какой-то кабачок, где познакомил с двумя молодыми, едва одетыми проститутками. Стыдом и страхом замирая, я вел с одной из них — ее звали Сабина — классический разговор российского разночинца с падшей девушкой, расспрашивая, как она попала на панель, тяжело ли ей душевно, и чуть ли не был уже готов купить ей швейную машинку. Моя собеседница смотрела на меня с удивлением. Она относилась к своему ремеслу спокойно и уважительно, пожав плечами, сказала: случается и влюбляться, но «любовь мешает заниматься любовью». Я и не заметил, что мой дряхлеющий Вергилий (Акопу было семьдесят восемь) куда-то сгинул вместе с прекрасной креолкой — подругой моей собеседницы. Вернулся он очень довольный (все расходы на распутный вечер финансировал Костя) и на обратном пути смотрел на меня с недоумением и сочувствием, как на робкую жертву советского воспитания, каковой я и был. «Быть на Монмартре и не?!.» — повторял он растерянно.

Был в числе дядюшкиных знакомых и человек, благодаря которому открылась нежданная цепь счастливых парижских воспоминаний, череда литературных, драгоценных ассоциаций, нынче бесконечно для меня важных.

Костя как-то позвал меня на Монпарнас — там, в знаменитых магазинах художественных материалов, он обычно покупал кисти и краски. А потом привел меня в гости к хозяину русского ресторана на улице Бреа, что выходит на Распай рядом с прославленным кафе «Ротонда». Ресторан назывался «Доминик», вероятно в честь известного петербургского заведения.

Хозяин — Лев Адольфович Аронсон, любезный человек с большим, по-актерски выбритым лицом, вальяжный и громогласный, ресторатор и театральный критик, меценат, коллекционер, журналист, писавший под псевдонимом Доминик.

О нем потом вспоминал Окуджава:

На бульваре Распай, как обычно, господин Доминик у руля.
И в его ресторанчике светлом заправляют полдневные тени…

Господин Доминик принял нас любезно и очень по-светски. Поразил он меня своим удивительным французским языком: говорил бегло и правильно, но словно бы по-русски, без малейшего желания хоть как-то считаться с французской фонетикой, и ничуть этим обстоятельством не смущался.

Сначала он показывал мне свою коллекцию, потом угощал удивительными русскими деликатесами: мы давно забыли, что такое настоящая семга (в лучшем случае удавалось достать «кету семужного посола»), а тут, пожалуйте, bliny avec saumon! Bliny подавали молодые французы в красных косоворотках, подстриженные «под горшок».

К завтраку приехали во главе с Сергеем Владимировичем Образцовым артисты его знаменитого театра, и я сбежал, опасаясь светских излишеств.

Но все время, пока я слушал рассказы Доминика, лакомился блинами, рассматривал коллекцию, меня преследовало ощущение: я здесь бывал — «déjà vu».

Вспомнил. Это герой Бунина — генерал Николай Платонович пришел сюда «в сырой парижский вечер поздней осенью». И остановился перед «широким окном, за которым были видны на подоконнике розовые бутылки конусом с рябиновкой и желтые кубастые с зубровкой, блюдо с засохшими жареными пирожками, блюдо с посеревшими рублеными котлетами, коробка халвы, коробка шпрот, дальше стойка, уставленная закусками…». Мой любимый рассказ «В Париже».

Лев Адольфович подтвердил: Бунин бывал здесь и вскоре после получения Нобелевской премии убежал от журналистов «вот через это окно». Правда, у Бунина действие начинается вовсе не на Монпарнасе, а в Пасси, но в том ли дело: именно здесь все узнаваемо, это — среда обитания, место действия бунинского шедевра.

Увы, ресторана нет больше, и он — в прошлом. Но слова — долговечнее материального мира. А у Бунина — что ни строчка — тысячи мыслей, ассоциаций, исторических воспоминаний, «зарниц памяти», спрессованных в короткие, литые, «сверхтяжелые» фразы. И Париж — словно Вергилий в этой густой, «переполненной» мыслью и чувством прозе.

Для меня «парижский Бунин» — одна из «монпарнасских теней», в сопряжении воспоминаний, книг и совершенно случайных совпадений. Началось это именно тогда, летом 1972-го.

Тогда же впервые увидел я высокий респектабельный дом в Пасси, где у Бунина, как и у его героя Николая Платоновича, была «квартирка».