Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Светлы были дни и темны вечера (именно так ощущал я тогда жизнь). Амок, амок. «Дым, туман, струна звенит в тумане…»[17] — именно это звучало тогда в моем сознании тревогой и радостной болью. Днем навещал детство, нашел улицу Феру за Люксембургом, где жил Атос — граф де Ла Фер; ходил по стене Венсенского замка, смотрел на ров, за которым «двадцать лет спустя» ждал герцога де Бофора тот же Атос вместе с шевалье д’Эрбле — Арамисом. А рядом с древним донжоном — обычные парижские дома, торчит башенный кран — строили что-то, свистели машины, мелькал изредка 56-й автобус, метро так и называлось — «Chateau de Vincennes». У подножия Монмартра отыскивал знакомые названия и знакомые пейзажи — адреса французских художников и писателей столетней давности я давно знал назубок.

^{Венсенский замок. 1972}

Вечерами амок выгонял меня, уже совершенно разбитого после дневных прогулок, опять, снова в Париж, возвращался, когда все спали. Мне и в голову не приходило, что Костю может задевать мое отсутствие, — кажется, я вообще потерял способность думать. Будь я добрее или хотя бы умнее, я меньше ходил бы по Парижу, хотя бы просто из благодарности сидел бы со странным своим дядюшкой и слушал его монологи, — в конце концов, он пригласил меня, кормил, поил и баловал не просто для моего удовольствия, но ради того, чтобы обрести какое-то пусть призрачное, но все же ощущение «русской родной души». Но у меня не хватило ни благородства, ни хитрости, чтобы подыграть: Париж повелевал моими желаниями и страстями.

На Елисейских Полях — туристический рай, не знаю, зачем меня туда заносило. Томимый опять-таки литературными воспоминаниями, однажды выпил сок у «Фукьетса» и испугался: он стоил раз в пять дороже, чем в любом кафе. Зато открыл зал «Рено», странный гибрид ресторана и музея, где посетители обедали, сидя в кабинках, устроенных наподобие старых машин, а можно было и просто разгуливать, рассматривать настоящие антикварные автомобили. В темном вечернем Париже не так-то сладко одному и почти без денег. Странно привлекательными оказались игровые автоматы — прообразы компьютерных. С тупым, нервическим увлечением я стрелял в кораблики, — к счастью, стоило это удовольствие недорого.

Костя, несмотря на свою очевидно усиливающуюся депрессию и усталость, свозил меня в Нормандию — Руан, Лизьё, Байё, — туда я рвался особенно: с юности мечтал увидеть знаменитый «Ковер из Байё (Tapisserie de Bayeux)» — семидесятиметровую вышивку по льну со сценами завоевания Англии норманнами. Угловатые «готические» фигуры, странно и болезненно выразительные, напоминали грозный застывший балет и одновременно монументальные книжные миниатюры. Весь день шел мутный, тяжелый дождь, и Нормандия 1972 года осталась в моей памяти в этом тумане затяжного ливня. Я промок, начал чихать, Костя послал меня в придорожную харчевню выпить кальвадос — «un calva». Напиток Ремарка и Хемингуэя оказался необычайно вкусным и целительным. Главное, конечно, литературным.

^{У парижского стрип-клуба. Ноябрь 1970-го}

Однажды, заметив, что я нездоров, Костя поволок меня к доктору. Во Франции не понимают, почему мы избегаем врачей. Медицина у них хорошая, страховки, с больными обходятся вежливо: что за глупость — не лечиться.

Дело не во врачах — ничего нового мне не сказали и не посоветовали. Но уже то, как улыбались сестры и санитарки, как чисто и душисто было везде, как все было удобно устроено (доктор сам смотрел меня в маленьком рентгеновском кабинете, сам снимал кардиограмму), как все было элегантно и корректно обставлено, — одно это помогало.

Сомнительных мест я вроде бы избегал, однако, случалось, рядом с ними оказывался — советское любопытство свое дело знало. Секс-шопы с алыми полуоткрытыми портьерами манили немудреными радостями, вроде минутных кинороликов со скромным стриптизом. Девицы в колготках, туфельках и более почти ни в чем делали знаки, случалось, машина тормозила: крошка за рулем, одетая столь же легко, но побогаче, делала телодвижения еще более живые. Как-то, напуганный, обещая себе, что больше никогда сюда не приду, выскочил я с улицы Сен-Дени на Большие бульвары. Почтенная дама в очках, похожая на учительницу, посмотрела на меня с сочувствием, я благодарно улыбнулся ей. Она тоже улыбнулась и вдруг подмигнула специфически и распутно, добавив вполне внятно: «Viens! (Пойдем!)» Настоящей порнографии Франция еще не знала, полузапретные шведские фильмы шли в маленьких кинотеатрах со стыдливо затененными библейскими местами персонажей, а вот живой уличный разврат поражал воображение.