Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Впервые ехал я по французской дороге не в оглушительно шумном автобусе среди советских туристов с непременным стукачом, а в маленьком золотистом «рено». Не было программы, впереди — целый месяц вольной жизни, в бумажнике — привезенные чеки «Внешторгбанка» и пять стофранковых купюр с портретом Корнеля («Это тебе на мелкие расходы», — сказал дядя Костя, засовывая смущенно деньги мне в карман). Сразу напомню читателям других поколений: все мы, советские люди, и гордые, и не очень, в ту пору к валютным подаяниям заграничных родственников и знакомых относились с радостным смирением. Не надо забывать — сколько бы денег ни было у нас дома, каждый мог обменять лишь мизер. С зависимостью мирились изначально, и только в России, когда иностранцы приезжали к нам, закармливали их дефицитной икрой, задаривали вологодскими кружевами, и миф о русском гостеприимстве постоянно оттачивался.

У меня же по отношению к Константину Константиновичу Клуге возникло странное чувство: впервые за последние сорок лет обо мне заботился взрослый мужчина, — может, в подсознании мелькнуло воспоминание об отце? Мне (правда, лишь первые дни) нравилась моя зависимость, что мне что-то покупают. Дядюшка и впрямь был на отца похож до чрезвычайности: та же влюбчивость, умение увлекаться и так же быстро остывать, приверженность к крайностям, способность менять доброту на пугающее равнодушие, а то и усталую неприязнь. Только он был — особенно временами — настолько далек от реальности (а особенно нашей, советской, впрочем и от французской тоже), что я диву давался.

Наша с дядюшкой идиллия длилась недолго и кончилась раньше, чем я догадался о причине этого огорчительного события.

Пока же длилось волшебство. В Гавре мы развернулись у указателя, с которого рванулись в мою память названия мест, звеневшие мопассановскими новеллами: Трувиль, Онфлер, Довиль. Еще более по-мопассановски звучало «Этрета», где ждала нас жена Кости, шотландка, моя, так сказать, «тетя Мэри».

Маленький «рено» стремительно и бесшумно летел по влажному от тумана светлому шоссе, слева было море, висели, как над пароходом, чайки, веселая геральдика реклам резвилась на обочинах. Все поражало и восхищало, даже искусственные цветы в уборной на автозаправочной станции, где не воняло, а пахло отдушкой. В кафе сломался автомат эспрессо, Костя возмущался, а я с наслаждением пил растворимый кофе — дефицит и лакомство советской жизни. Дядюшка радовал меня своими старорежимными и откровенными оборотами — «не хочешь ли отлить?» — и совершенно будничным употреблением матерных слов, которые в эмигрантской среде давно перестали быть табуированными, в сочетании с изысканными архаизмами.

^{Этрета. Отель и ресторан «Корсар». 1972}

Уже по дороге, пьяный от этого ощущения «частной жизни» во Франции, от мопассановского пейзажа, я стал замечать, что разговаривать с дядей необязательно. Его могучий темперамент решительно не нуждался в собеседнике, только в слушателе. Немногих знакомых русских он давно распугал своими пылкими идеями, французам были они неинтересны, я же, покорный и благодарный, был поначалу идеальной аудиторией.

Я узнал, что на свете было три великих человека — Иисус Христос, Пьер Тейар де Шарден и мой батюшка Юрий Павлович Герман. И один, но ужасный злодей — апостол Павел. Что касается последнего, то его роковой роли в дядюшкиной судьбе я не понял по сию пору.

^{Скалы Этрета. Фотография автора. 1972}

Я робко рискнул напомнить, что, кроме Юрия Германа, были и другие писатели, скажем Шаламов, Трифонов, Солженицын. Дядюшка разгневался и поставил меня на место, — оказывается, именно Герман поднял отважно, гениально и впервые лагерную тему. Больше я не спорил. К тому же понял, что нужен ему не я, а некая инкарнация умершего кузена, каковой я вовсе не был, да и не хотел быть.

Это было грустно, но ситуация оставалась слишком сказочной, чтобы я начал задумываться. Тетя Мэри — прелестная, седеющая, умело подкрашенная блондинка, вовсе не скрывающая близкую старость, — встретила меня улыбкой, и лишь некоторое усталое раздражение, явно не ко мне относящееся, сквозило сквозь прохладную ее приветливость. Я преподнес ей купленные по дороге розы; как оказалось, и это было некстати: считалось пустым шиком, тем паче жить-то я должен был «нахлебником».

Мы роскошно отобедали в ресторане гостиницы «Корсар», где провели ночь перед моим приездом Мэри и Костя. В таких заведениях я не бывал никогда. Иррационально-пышное, сумеречное пространство с корзинами цветов и фруктов, с сияющей белизной скатертей, с неслышными официантами и метрдотелем, странно сочетавшим в себе почтительность и достоинство (каково было видеть подобное после нашего ресторанного хамства с примесью холуйства — этого таинственного советского феномена). Впервые увидел, как дают пробовать вино перед тем, как разливать его по бокалам, увидел, что нет нужды предлагать меню сначала даме, как полагалось по советскому бонтону, поскольку меню дается каждому, а не одно на весь стол.