Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Но нужно также признать, что Каллимах действительно заслуживал того, что нигде в толпе не затерялся. Хотя не первой молодости, но с очень красивым лицом и фигурой, весьма гладкого уклада, ловкий, быстрый, красноречивый, умеющий к каждому подстроиться и понравиться, он имел всё, чем очаровывают людей.

Направляясь в замок со свитой своих приятелей, которыми предводительствовал, итальянец, королевский секретарь, казался как бы большим иностранным паном, желающим оказать честь королю. Он надел изысканные и так подобранные к своему лицу и фигуре одежды, что художник Великий, который видел его проходящим, сказал, что он был только для рисования.

У него был чудесный и панский облик, что-то в нём было неординарное, и хотя в нём пробивались гордость и насмешка, он умел так вести себя, что не поразил, не оскорбил никого.

Он обладал большой силой над собой, как я понял это позже, потому что, узнав скоро, чего стоили далеко стоявшие друг от друга люди, он никогда ими не пренебрегал, уважая самолюбие каждого как самую слабую человеческую сторону. Правда, что потом не раз в стороне он безжалостно высмеивал тех, которым могло показаться, что любил их и высоко ценил.

Выход его на двор был таким прекрасным и умным, что сразу схватил всех за сердце.

Королеве он выразил своё восхищение её красивыми, королевского облика детьми, перед королём унижался, прославляя его разум и труды правления, о которых был отлично осведомлён Грегором из Санока, особенно он делал акцент на великую победу, одержанную над апостольской столицей, которой, он знал точно, сам Казимир придавал большое значение.

Сразу того же дня после латыни, обменявшись несколькими словами с молодыми Казимиром и Ольбрахтом, он был восхищён их удачным образованием.

Королева служила переводчиком, потому что Казимир, наш пан, по-латыни мало что знал, а по-итальянски совсем ничего; Каллимах же по-польски говорить не решался, едва начиная осваиваться с этим языком, которого и позже не выучил.

С этого первого выступления уже можно было заключить, какое Каллимах займёт тут место, будет ли принят к королевичам или в королевскую канцелярию.

Всё в нём объявляло большого пана, хоть был худым слугой. Но королю как раз такой человек для римских дел и для заграничных отношений казался неоценимым.

Итальянец ловко воспользовался первыми днями, когда, бывая на дворе, через королеву внушил Казимиру, что излишние свободы рыцарей и шляхты он обязательно должен пресечь. Король чувствовал в этом необходимость, а в правительстве, что его окружало, он находил отвращение и страх к предпринимаемым для этого шагам. Поэтому Каллимах ему казался очень полезным для этого.

Из королевичей мой Ольбрахт самый первый к нему привязался, также заполучил он и молчаливого Александра, только Казимир не стремился к нему. Он сразу совершенно иначе, чем ксендз Длугош, начал вести себя с мальчиками, больше по умыслу королевы, будучи противником излишней суровости, придавая значение образованию, элегантности и обычаю.

Длугош укорял пристрастие к нарядам, причёсыванию волос и изысканности; Каллимах их хвалил, а на себе показывал пример, что без этого обойтись нельзя.

Через несколько дней по его пребытии уже не подлежало сомнению, что Каллимах возьмёт в свои руки воспитание королевичей и останется при дворе.

Как иностранец он не мог быть допущен к высоким должностям, но за ними при королевской особе оставалось много дел, потихоньку.

Какая была там система, никто об этом не знал, но с первого появления Каллимаха было видно, к какому положению он стремился. Личный двор, службу, коней — он сразу всё начал обдумывать.

В первые дни, будучи занятым около моей матери и её переселения из монастыря в дом под золотым колоколом, я только издалека на это всё смотрел.

Однако я видел, что как с одной стороны итальянцу определённо везёт, так и то, что приобретает себе много недругов.

Так же как с двором и королевством, итальянец умел обходиться с панами коллегиатами и Академией. Рекомендованный Грегорием из Санока, он имел уже за собой его мнение большого веса, но постарался о том, чтобы его приветствовали голосом восхищения, сначала поднимая Краковскую академию и прославляя то, что она делала во время соборов, и как выгодно миру дала узнать о себе. Панам коллегиатам, их трудам он воздал дань уважения от имени иностранцев, отдалённого мира, классической земли, источника наук и образования.

Наконец он ослепил и затмил там всех своей латынью, которою так владел, как, возможно, никто из современиков, с лёгкостью, изысканностью, со знанием человека, который кормился ею с детства.

В этой латыни, нужно признать, никто бы с ним тут не сравнился, за исключением, может, одного только приятеля его, Грегора. Отношения Каллимаха со всеми славными мужами в Европе, различная корреспонденция с ними также высоко его поднимали. Он умел постоянно об этом напоминать, так что каждое его слово расходилось громко и широко, имело великую силу, по причине которой он сам становился силачом. Это нельзя было отрицать.