Читаем Воспоминания петербургского старожила. Том 1 полностью

Действительно, этою выходкой Полевой шагнул уж до того далеко, что даже постоянный защитник его Карлгоф молчал, сделался мрачен и, не дождавшись конца вечера, уехал.

Воейковское пятничное общество ликовало победу, и тотчас несколько лиц, и в том числе старик Руссов, громче других, заявили желание, как они выражались по-своему, печатно отделать Полевого за его самохвальство, причем слышался голос и слова самого Воейкова:

– Зададим же мы ему и докажем, что иные перья потяжелее и похлеще батожья!

Хотя в ту пору я лично не знал Полевого, да, правду сказать, когда впоследствии, в 1836 году, узнал его в Петербурге, то к личности его не имел никакой симпатии, во мне все эти раздававшиеся около меня выражения до того показались неприличными между литераторами в применении к их же собрату, ненавидимому или из зависти, или по чувству обиженного им самолюбия, что я готов был последовать примеру Карлгофа, удалиться втихомолку, да та беда, что шляпа моя была далеко и взять ее, не обратив на себя внимания зоркого хозяина, не было возможности. Вдруг в это время в соседней комнате послышались шаги, с легким бренчаньем шпор. Хозяин мигом вскочил и заковылял к двери, у которой он, со свойственным ему в известных случаях гиперболическим восторгом, принимал, целуя в плечи, известного воина-писателя, или скорее именно «солдатского писателя», как сам себя он наименовал, генерал-лейтенанта Ивана Никитича Скобелева. В это время я бывал уже частым воскресным гостем Ивана Никитича, почему он тотчас со мною поздоровался по-своему, с восклицанием: «Наш пострел везде поспел!» и, раскланявшись со всеми, уселся по приглашению хозяина на диване и занялся поданным ему чаем[635].

– Однако, господа, – сказал он, – когда я начинал брать позицию этой комнаты, у вас шла какая-то словно перестрелка или, скорее, гремел дружный батальный залп, ха! ха! ха!

При этом, как водится, он лицом делал судорожные какие-то движения, отдававшиеся в левом плече, где под пустым рукавом мундирного сюртука была четверть его левой руки, оторванной ядром под Минском в 1830 году. От этих усиленных движений золотые генеральские эполеты сильно вздрагивали и вскидывались.

Воейков объявил причину того общего увлечения, которого генерал был свидетелем, и, в доказательство справедливости общего неудовольствия на Полевого, прочел его нестерпимо хвастливую выходку, напечатанную им в «Телеграфе».

– Ну, друзья любезные, – сказал Иван Никитич, – конь и о четырех ногах, да спотыкается, так уж на то мы люди и человеки, чтобы ошибаться. Недаром гласит пословица: «Век живи, век учись!» Не могу же не согласиться с вами, что камрад наш и сородич, а мой даже и совсем, как курчанин, землячок, Николай Алексеевич, этот раз хватил через край. Ну да быль молодцу не укор! А ведь умен же он, право, умен, дьявол! Не понимаю, как это он так опростоволосился на этот раз. Завтра в матушку Москву отъезжает ваш же брат литератор, а мой, по бабе моей, родственничек, Пимен Арапов, и я всенепременно с ним пошлю писаночку моему драгоценному алмазу самородному, Николаю Алексеевичу, попросив его почаще читать Отцов церкви и помнить, что все мы люди и не должны чересчур возноситься, ибо горделивых Бог смиряет. А ты, брат Александр Федорович, ха, ха, ха! генерал от кавалерии всей литературы и главный атаман всей партизанщины, преложи гнев на милость и не казни моего любезнейшего и поистине умнейшего Николая Алексеевича. А вот вместо всей этой боевой тревоги, с седым есаулом справа, да с куцым слепышом слева[636], которые, конечно, поведут у тебя атаку на славу, ты усади-тка Николая Полевого, моего-то землячишку, в твой «Дом сумасшедших», где, ей-же-ей, до того хорошая компания подобралась, что, посади меня туда, я сяду с превеликою моею радостью и всласть посижу.

Воейков стал смеяться и отстреливался шутками с Иваном Никитичем, который был в веселом расположении духа и вдруг сказал:

– А я сейчас от Николая Ивановича Греча, где был свидетелем прекуриозной шутки, о которой, как случившейся с одним из вашей же пишущей братии, хочу вам отрапортовать всем, сколько вас тут налицо. Знаете вы, есть какой-то штаб-лекарь Владимир Иванович Даль, что печатает всякие повестушки под именем казака Владимира Луганского, оттого, как болтают люди, что родился на Луганском заводе[637], то есть в земле, где когда-то казачество было, да где и поднесь народ запорожского закала.

– Как не знать Владимира Ивановича, – отозвался Воейков, – спасибо, не оставляет меня, грешного, прокаженного, своими статейками и недавно еще у меня была напечатана его повесть «Проклятие»[638]. О! Какая великолепная вещь[639].

Перейти на страницу:

Все книги серии Россия в мемуарах

Воспоминания. От крепостного права до большевиков
Воспоминания. От крепостного права до большевиков

Впервые на русском языке публикуются в полном виде воспоминания барона Н.Е. Врангеля, отца историка искусства H.H. Врангеля и главнокомандующего вооруженными силами Юга России П.Н. Врангеля. Мемуары его весьма актуальны: известный предприниматель своего времени, он описывает, как (подобно нынешним временам) государство во второй половине XIX — начале XX века всячески сковывало инициативу своих подданных, душило их начинания инструкциями и бюрократической опекой. Перед читателями проходят различные сферы русской жизни: столицы и провинция, императорский двор и крестьянство. Ярко охарактеризованы известные исторические деятели, с которыми довелось встречаться Н.Е. Врангелю: M.A. Бакунин, М.Д. Скобелев, С.Ю. Витте, Александр III и др.

Николай Егорович Врангель

Биографии и Мемуары / История / Учебная и научная литература / Образование и наука / Документальное
Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство
Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство

Не все знают, что проникновенный лирик А. Фет к концу своей жизни превратился в одного из богатейших русских писателей. Купив в 1860 г. небольшое имение Степановку в Орловской губернии, он «фермерствовал» там, а потом в другом месте в течение нескольких десятилетий. Хотя в итоге он добился успеха, но перед этим в полной мере вкусил прелести хозяйствования в российских условиях. В 1862–1871 гг. А. Фет печатал в журналах очерки, основывающиеся на его «фермерском» опыте и представляющие собой своеобразный сплав воспоминаний, лирических наблюдений и философских размышлений о сути русского характера. Они впервые объединены в настоящем издании; в качестве приложения в книгу включены стихотворения А. Фета, написанные в Степановке (в редакции того времени многие печатаются впервые).http://ruslit.traumlibrary.net

Афанасий Афанасьевич Фет

Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих интриг
100 великих интриг

Нередко политические интриги становятся главными двигателями истории. Заговоры, покушения, провокации, аресты, казни, бунты и военные перевороты – все эти события могут составлять только часть одной, хитро спланированной, интриги, начинавшейся с короткой записки, вовремя произнесенной фразы или многозначительного молчания во время важной беседы царствующих особ и закончившейся грандиозным сломом целой эпохи.Суд над Сократом, заговор Катилины, Цезарь и Клеопатра, интриги Мессалины, мрачная слава Старца Горы, заговор Пацци, Варфоломеевская ночь, убийство Валленштейна, таинственная смерть Людвига Баварского, загадки Нюрнбергского процесса… Об этом и многом другом рассказывает очередная книга серии.

Виктор Николаевич Еремин

Биографии и Мемуары / История / Энциклопедии / Образование и наука / Словари и Энциклопедии
Девочка из прошлого
Девочка из прошлого

– Папа! – слышу детский крик и оборачиваюсь.Девочка лет пяти несется ко мне.– Папочка! Наконец-то я тебя нашла, – подлетает и обнимает мои ноги.– Ты ошиблась, малышка. Я не твой папа, – присаживаюсь на корточки и поправляю съехавшую на бок шапку.– Мой-мой, я точно знаю, – порывисто обнимает меня за шею.– Как тебя зовут?– Анна Иванна. – Надо же, отчество угадала, только вот детей у меня нет, да и залетов не припоминаю. Дети – мое табу.– А маму как зовут?Вытаскивает помятую фотографию и протягивает мне.– Вот моя мама – Виктолия.Забираю снимок и смотрю на счастливые лица, запечатленные на нем. Я и Вика. Сердце срывается в бешеный галоп. Не может быть...

Адалинда Морриган , Аля Драгам , Брайан Макгиллоуэй , Сергей Гулевитский , Слава Доронина

Детективы / Биографии и Мемуары / Современные любовные романы / Классические детективы / Романы
Мсье Гурджиев
Мсье Гурджиев

Настоящее иссследование посвящено загадочной личности Г.И.Гурджиева, признанного «учителем жизни» XX века. Его мощную фигуру трудно не заметить на фоне европейской и американской духовной жизни. Влияние его поистине парадоксальных и неожиданных идей сохраняется до наших дней, а споры о том, к какому духовному направлению он принадлежал, не только теоретические: многие духовные школы хотели бы причислить его к своим учителям.Луи Повель, посещавший занятия в одной из «групп» Гурджиева, в своем увлекательном, богато документированном разнообразными источниками исследовании делает попытку раскрыть тайну нашего знаменитого соотечественника, его влияния на духовную жизнь, политику и идеологию.

Луи Повель

Биографии и Мемуары / Документальная литература / Самосовершенствование / Эзотерика / Документальное