Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– Ну, – продолжал Скобелев, – так этот самый Даль или Луганский залихватски хорошо пишет, особенно про нашу про солдатскую да про матросскую жизнь, которая ему в корень знакома и ведома. И вот он собрал все свои, что только были у него в ларце, рассказы про солдатушек, матросиков да мужчиков православных и составил книжечку препузатенькую, которая на этих днях явится в книжных лавках всей столицы. И уж если мою бедную «Переписку русских солдат»[640] публика расхватила как словно яблоки в Спас или красные яйца в Светлый День, то, конечно, книжка этого Даля али Луганского одним изданием разлетится много что в неделю, хотя бы за одно свое забористое, лучше всякого Березинского табака, название. Я его нарочно записал. Прелесть! Книжонка под заглавием: «Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные казаком Владимиром Луганским», с эпиграфом:

И много за морем грибов,
Да не по нашему кузову.

И вот он-то, этот Даль-Луганский, вставил в эту книжку одну сказку о том, как в раю и аду путешествует настоящий русский солдатик, – что ни есть полковая крупа, – и встречает он, конечно, уж в раю нашего беспримерного батюшку Александра Васильевича Суворова, графа Рымникского, князя Италийского. Завязался у крупы-то этой, у пуговицы с метелкой[641] разговор с батюшкой Суворовым, который рад-радехонек повстречаться с таким солдатиком, что в рай только на побывку отпущен. Вот и ну его расспрашивать об теперешних-то армейских порядках. А крупа-то растреклятая, как есть без всякого гвардейского цивильства и комильфотства, и пошла лупить с плеча, да так налупила крупа-то наша армейская, простодушная, без всякой фальшивости, что еловые шишки посыпались на бедного Макара в лице самого то есть автора сказок. Книжка еще из типографии не выдвигалась, как один ее экземплярик поступил на глаза к высшему начальству. Ну, автору и несдобровалось: кажись, прежде всего на крепостную гауптвахту друга милого угодили, а оттуда ведь и до Алексеевского[642] рукой подать. Узнал обо всем этом Николай Иванович Греч, который как-то в сильной дружбе состоит с Далем-Луганским. Хлопотал и кланялся Греч везде и у всех, где следовало хлопотать и кланяться. Дело объяснилось: убедились, что автор худого ничего не хотел сказать; да та беда, что сказал не то, что другим хотелось. Велели только эту повестушку о солдатике в раю и в аду переделать на другой лад, и уж она теперь перепечатывается; а самого автора-то, перепугавшегося Даля-Луганского, вчера я видел у Николая Ивановича Греча на его обычном четверге[643]. Молодой, сухопарый, в лекарском безэполетном мундире, – этот автор пробег, гляжу, от дверей по всей зале почти как скороход, а шпагу с ножнами в руке держит и как бросится к Николаю Ивановичу. Николай Иванович его крепко-крепко обнял, и оба прослезились. Ну а я, дурак, как вижу, что двое плачут, сам плакать принялся. Ну, слава Богу небесному и богу земному, человек спасен из петли, да важно то, что крепко теперь себе ума-разума нажил: на всю жизнь сторожиться будет.

– Сколько сегодня у нас любопытного рассказывается, – воскликнул Воейков и вменил себе в обязанность вслед за этим рассказать его превосходительству Ивану Никитичу о происшествии с портретом Булгарина, продаваемым за портрет Видока.

– Слышал и я сегодня что-то об этом, – сказал, смеясь, Скобелев, – давеча у меня за обедом кто-то из молодежи это рассказывал, и мой Пимен Николаевич Арапов, вышереченный мой роденька, утвердительно говорил, что и он для Москвы купил чуть ли не десяток экземпляров. Увидел, что у этого шпиона, фискала и сыщика французского образина-то вылитый наш Фаддей Венедиктович. Только Пимен Николаевич ничего не заподозревал, чтоб это был портрет автора «Выжигина», а все напирал на разительное сходство между этими двумя знаменитыми господами. Завтра же сообщу эту куриозную новость Николаю Алексеевичу Полевому: пусть порадуется!

Интимные отзывы генерала о Полевом очевидно были не по сердцу как Воейкову, так [и] некоторым из его гостей, и они заметно морщились; но никаких, однако, резкостей, благодаря заступничеству Ивана Никитича, заявляемо не было, только беседа как-то не клеилась. Вдруг Иван Никитич обратился лично ко мне с вопросом:

– А что, дружок милый, не видать тебя было вчера вечером у Николая Ивановича? Я было подумал, что ты захворал, и хотел, коли бы не повстречал здесь, послать к тебе на квартиру тебя проведать. Ведь ты, кажись, жительствуешь нынче в Фурштадтской улице, в доме почтенного старика Семена Агафоновича Бижеича, который до Максима Максимовича Брискорна был директором канцелярии военного министра?

Я объяснил, что ежели не был вчера у Н. И. Греча, то потому, что случилось быть на танцовальном вечере на Васильевском острову.

– У кого же, ежели это не секрет? – спросил генерал.

– У одной госпожи Р – вой, – отвечал я.