Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Волков. Греч остановил, говорят, побоище, угрожая бойцам, что он кликнет полицию. Но городская молва гласит, будто оружие свою роль с той и с другой стороны исправно разыграло. Греч и Булгарин что-то переговорили между собою по-французски и уехали из магазина; а под вечер, так с час тому назад, хлопоты Греча и Булгарина увенчались успехом довольно хорошим для них: продажа портрета прекращена переодетыми жандармами, экземпляры конфискованы, и правда ли, нет ли, а говорят, будто Лисенкову придется заплатить какую-то нешуточную сумму Булгарину за бесчестье.

Вслед за этою гросс-куриозною новостью, как назвал ее Воейков, скорбевший о том, что эти дни он не может выезжать со двора по болезни, хозяин объявил с некоторым огорчением о том, что в сегодняшнем нумере «Пчелы» старинный его приятель, министр внутренних дел Дмитрий Николаевич Блудов, горько оскорбил его, напечатав свой протест, объявивший, что буквы Д. Б., которыми подписана в «Инвалиде» статья о новом томе «Забав и отдохновений Николая Назарьевича Муравьева»[625][626] (этого, впрочем, поистине, как его называли в обществе, Хвостова в прозе), ему вовсе не принадлежат, как то могут полагать люди, не знающие его и не понимающие, что он, Блудов, не способен к проявлению того отвратительно неприличного тона, в каком написана вся статья в периодическом издании, выходящем под редакцией г. Воейкова[627].

– А небось, – ворчал Воейков, – в былые времена арзамазства нынешний вельможа, его высокопревосходительство, не гнушался Воейковым, которого сам в «Арзамазии» окрестил двумя собрикетами: Печурка и Две огромные руки. Да и Воейков не гневался, когда Дмитрий Николаевич приставал к нему с эпиграммой на него.

– Какая это эпиграмма? – спрашивал Карлгоф.

– Вот она, господа! – И Воейков с легким завываньем прочитал:

Хвала Воейков, крот, «Сады»
Делилевы изрывший
И царскосельские пруды
Стихами затопивший!
За ним, пред ним свистят свистки
И воет горько муза…
Он добр: Виргилия в толчки,
Пинком Делиля в пузо![628]

– Кстати об эпиграммах, – заметил барон Розен. – Сегодня я, рывшись в моих бумагах, нашел эпиграмму на «Телеграф», еще 1826 года, впрочем. Вот она, может быть, пригодится вам, Александр Федорович:

«Man kann, was man will»[629]

,Глаголет смело «Телеграф»:
Что захочу – могу! Судить не будем строго
Его ни целей мы, ни прав:
Что хочет он – невесть, а может он немного[630].

Воейков (принимая клочок исписанной бумаги). Спасибо, барон! Всякое даяние благо и всяк дар совершен свыше есть! Я стоял за Полевого, вы все помните, до 1828 года, когда он отступился от логики и правды. Тогда и я отступился от него. И теперь, когда он зашел за пределы всякого добра, чести и разума, я не могу не идти против него. Боже милостивый! Что он осмелился напечатать, делая рецензию на драму Нестора Васильевича Кукольника, драму, перл патриотизма и исторической правды! Поэтому я в «Инвалиде» завтра же тисну:

Издатель «Телеграфа» принял за правило противоречить всему тому, что принято целым светом за истину, утверждено неотразимыми доказательствами, освящено веками и мнением людей мудрых, не лжесвидетелей, людей строгой добродетели, не имевших никакой причины быть пристрастными. Он отвергает свидетельство миллиона очевидцев, называет неважными события, происходившие в глазах целого государства и на единогласии всех современных писателей основанные[631].

Какое-то тяжелое чувство вдруг пронизало одновременно почти всех присутствовавших, кроме разве Руссова, свирепо ненавидевшего Полевого. Другие же почти все испытали неприятное нравственное ощущение, заставлявшее их понимать донос в том, что им сейчас прочел хозяин, принимавший теперь их с любезностью амфитриона. Заметив впечатление, произведенное на своих гостей последнею статьей, предназначенною в печать, Воейков стал читать другую: