Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Когда я входил в гостиную из столовой, мне показалось, что была произнесена моя фамилия кем-то из сидевших, по обыкновению, вокруг большого круглого стола пред длинным и широким диваном, разделенным многими подушками на несколько отделений.

Слух мой меня не обманул, потому что, когда только что вошел я в комнату, Александр Федорович подошел ко мне и сказал:

– Легки, юноша, на помине: мы сейчас только об вас говорили; да и с упреком, извините, дражайший, с упреком. Как же это можно? На что это похоже? Находитесь в таких близких и дружественных отношениях с издателем французской газетки «Furet», читаемой в наших аристократических гостиных, а между тем допустили его напечатать в его листочке статейку о китайском журналисте, битом палками по приказанию разбесившегося на этого журналиста китайского же мандарина. Ведь всем в городе известно, что богатейший и самодурнейший старец, проживающий в Москве белокаменной, князь, этот аристократический обломок чуть ли не доекатерининских времен, разгневался на Полевого за то, что тот в своем «Телеграфе», под рубрикой «Живописца русской жизни», изобразил его сиятельство в крайне непривлекательной картине, конечно, псевдонимно, но прозрачно-псевдонимно, среди его крепостного гарема. Гнев вельможного старца, как не только слышно, но [и] официально под сурдинкой известно, разразился на раменах нашего знаменитого публициста-историка-романиста и юмориста, при содействии наемных палок и батогов. Этого рода случаи надо стараться всегда позамять и в гласность не пускать; а теперь ваш «французик, подбитый ветерком»[609] обрадовался скандалу, случившемуся в России между un boyard russe[610], которого он назвал мандарином, и русским литератором, причем французик вздумал еще доказывать, что эти палочные удары лестны и блистательны для литератора, на стороне которого будет общественное мнение. Нет, как хотите, юный наш парнасский камрад, а вам грех, великий грех было не остановить пера мусье Сен-Жульена в этом случае[611].

Я спокойно выслушал весь этот выговор от Воейкова, который хоть и говорил о необходимости и обязанности скрывать подобные случаи от иностранцев и вообще от высшей публики, и без того недолюбливающей русских литераторов, однако заметно радовался, что именно Полевой, а не он сам, например, был жертвой такого отвратительного проявления самоуправства.

По выслушании всей речи Воейкова, лившейся плавно, против его обыкновения говорить какими-то скачками, я объяснил как ему, так и всей честной компании, что я не нахожусь в достаточно близких отношениях к издателю «Furet», чтоб иметь влияние на напечатание в его газетке тех или других им или его сотрудниками сочиняемых статей. Что же касается до статьи в № 62 о кантонском журналисте, оскорбленном так жестоко самоуправным мандарином Поднебесной империи, то, прочитав ее в воскресном листке и не понимая апологетического ее смысла, я при свидании вчера с г. Сен-Жюльеном узнал от него очень просто, что он, встретясь на Невском с Булгариным, узнал от последнего о происшествии, бывшем будто бы в Москве с Николаем Алексеевичем Полевым, и настрочил нелепую эту статейку по совету и наставлению Фаддея Венедиктовича.

Тогда тотчас посыпались ругательства, как произносимые самим Воейковым, так и другими лицами из числа тут бывших, на Булгарина. В особенности, помнится, бешено отзывался г. Струйский, в котором, как я выше сказал, известно, «Северная пчела» упорно отвергала даже уменье составлять стихи. И при этом он, да и некоторые другие восклицали бывшие тогда не в печати, а на языке почти всей публики стихи Пушкина:

Он Польшу спас от негодяя
И русских братством запятнал[612]

.

Замечательно, однако, что Воейков, упрекавший меня, как сотрудника «Furet», за напечатание этой статьи, поистине столь неуместной и бестактной, сам чрез свой орган дал ей большую гласность и развил эту гласность, завязав по поводу своей статейки полемику с другими журналами. В этом обмене неприличных выходок газовый вуаль, прикрывавший истину происшествия, ежели только оно точно было, а не выковано клеветой или сплетней, делался все прозрачнее и прозрачнее, пока наконец цензура не приняла мер против излишней тревоги, поднятой по этому случаю журналистикой. Первая статья, напечатанная Воейковым, основавшая весь этот сумбур, была следующая: