Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– Предприятие Кастелы, – сказал серьезно Ермолов, – дело важное для края, где все самою природою создано для производства правильного шелководства, да где только нет людей умелых и одаренных для этого достаточным терпением. Кастеле мы дали изрядные куски земли и помогли во всем, в чем только могли помочь. Вся, однако, беда от слишком впечатлительного и быстро восприимчивого характера сеньора Кастела, которого надо сдерживать с надлежащею осторожностью от его стремлений к paradis terrestre[1069]. Он малый предобрый, полюбил меня, отдался мне всею душою. Надо было видеть, как он, чудак, рыдал, словно истерическая барыня, когда я уезжал оттуда. Боюсь за его дело, боюсь, зная его характер и его увлечение с погоней уж не за двумя, а за десятью зайцами разом. Другому начальнику[1070] недосуг будет, за ромом военной славы (Ермолов иронически улыбнулся), носиться с этим, впрочем, очень полезным иностранцем, как с облупленным яичком. Оставленный на свой произвол, самодурный провансалец как бы не прыгнул в enfer terrestre (земной ад), прежде чем сделать что-нибудь для paradis (рая).

После этого отец мой велел мне принести из его кабинета атлас с подробною картою России, потому что Алексей Петрович изъявил желание показать моему отцу на карте Грузии те места, какие предоставлены были Кастеле для устройства на них шелководственных заведений. Когда карта Грузии, вынутая из сафьянного футляра всего атласа, была разложена, Ермолов, водя по ней пальцем, сказал, как бы ни к кому не обращаясь:

– Сейчас виден аккуратный штейнгелевский квартирмейстер[1071]! Картография, картография!.. А я думаю, Петр Алексеевич, что в целом богоспасаемом граде Орле такой географический атлас только у вас окажется. Я пари готов держать, что и в гимназии такого нет.

– Нет теперь, – заметил мой отец, – но будет скоро: директор гимназии[1072] просил меня выписать один экземпляр от знакомого мне петербургского книгопродавца Ильи Ивановича Глазунова. Само собою разумеется, что я презентую эту вещь гимназии, которой странно не иметь у себя подробного географического атласа нашего отечества.

Алексей Петрович слегка карандашом, тут лежавшим, отметил на карте те места, где должно было быть основано кастеллевское шелководство. Тогда они с отцом несколько времени говорили довольно подробно об этом предмете, употребляя много выражений чисто технических и мне вовсе незнакомых, почему я положительно не мог отдать себе отчета в этом обмене замечаний и сообщений между бывшим администратором края и бывшим высшим чиновником мануфактурного управления. Вследствие этого я и не передаю всего этого технического разговора здесь, хотя теперь, 45 лет спустя, будучи сам таки достаточно знаком с теориею шелководственного производства, я мог бы «сочинить» эту беседу; но это значило бы оправдать то бессовестное, бездоказательное, невежественное и в высшей степени невежливое, достойное только самых грязнейших обществ глумление и обвинение меня во лжи, какое позволил себе Нил Адмирари в 224 № «Голоса», воскресный фельетон которого, по-видимому, пишется для самого необразованного слоя российской публики.

После этой беседы Ермолов взглянул на свои геликотовские часы в виде толстой луковицы и, возобновляя свою благодарность за совет, ему данный, встал и, говоря, что ему пора заехать еще места в два, простился с отцом, причем похлопал и меня по плечу, сказав с милою улыбкою:

– Какой у вас внимательный этот блондинчик. Который ему год?

– Пятнадцать-с, – отвечал отец. – Думаю в будущем году везти в Петербург.

– В университет? – спросил Ермолов, уже надевая шубу в прихожей.

– Как случится, – заметил отец, – может быть, на службу. Лучше всякого университета, я думаю, ежели Михаил Михайлович Сперанский, очень ко мне расположенный, примет его в свою канцелярию Комиссии законов.

На Ермолове была уже надета в рукава пребольшая медвежья шуба, а на голове белая папаха с шелковистыми прядями. Чрез стекла галереи видна была его великолепная мышастая длинногривая тройка кавказских жеребцов, нетерпеливо стоявших на морозце и повертывавших легкие пошевни, покрытые несколькими ярко-пестрыми тегеранскими коврами. Чрез отворенную форточку стеклянной галереи я любовался этою очаровательною тройкою.

– А будущий чиновник Сперанского, – засмеялся Ермолов, – видно, очень коней любит: так и пожирает глазами мою тройку. Благо глаза у него не черные, так сглаза нечего бояться.

– Да и точно, – заметил отец, – тройка-то ваша великолепнейшая! Она славится в городе. Николай Михайлович Бороздин влюблен в нее; а наш Немврод, Киреевский, уверяет, что, будь у него тройка таких чертей, он бы в санях арапниками волков засекал.