Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Среди этих толков, равно как сборов Булгарина на утечку и неумолкаемой болтовни Греча о выборах в Английском клубе, вдруг неожиданно и неприметно вошел в комнату небольшого роста господин, с длинными, курчавыми, растрепанными, темно-русыми волосами, с бледно-темноватым лицом, окаймленным огромными бакенбардами, падавшими вниз. Господин этот был в коричневом сюртуке и держал мягкую измятую шляпу в левой руке. В лице его было что-то необыкновенное, будто напоминавшее наружность мулата: нос несколько приплющенный, губы очень красные и широкие, а обнаруженные веселою улыбкою зубы – белизны необыкновенной. То был Александр Сергеевич Пушкин, которого ожидал Греч, намеревавшийся сделать ему овацию и не успевший в этом. Однако, чтоб поправить эту неудачу, Греч, как только увидел Пушкина, тотчас велел подавать шампанское, которое и явилось на нескольких подносах, во множестве бокалов. Греч и все, которые только могли добраться, чокались с Пушкиным. К нему тотчас подошел знакомый ему по Жуковскому барон Розен, и Пушкин перекинул с ним несколько интимных слов[300]. Булгарина Греч арестовал, отняв у него его шапку, и сказал Пушкину:

– А вот, Александр Сергеевич, мой Булгарин вздумал было от вас уходить на утечку. Но не тут-то было: я его арестовал и никак не выпущу, пока не достигну до того, чтобы Косичкин (псевдоним Пушкина в полемике с Булгариным) и Фиглярин (псевдоним Булгарина, данный ему Пушкиным) не прекратили недостойную их распрю, совершаемую ими, право, на потеху райка русской читающей публики.

– Я – Пушкин, – сказал Пушкин, немножко нахмурясь, – а господин Булгарин – господин Булгарин, и в частном быту мы ничего не имеем общего с Косичкиным и Фигляриным, почему ни Пушкин, ни господин Булгарин не могут давать, даже под влиянием этого превосходного шампанского, заверения в том, что до них не касается. Mais tranchons là-dessus et qu’il n’en soit plus question[301], или я убегу. А вот что за причина, что Фаддей Венедиктович (кажется, так?) хотел от меня бежать? Я, кажется, не так страшен, особенно господину Булгарину; он, я думаю, не трусливого десятка, и про то, вероятно, хорошо ведают те различные знамена, под которыми он воевал. Напротив, я ничего не имею к Фаддею Венедиктовичу неприязненного; доказательством тому между прочим служит то, что я еще сегодня купил его портрет, очень, очень схожий, продаваемый – представьте себе, господа, – книгопродавцем Лисенковым за портрет Видока. Ох, уж эти мне спекуляторы книгопродавцы: страсть из всего извлекать какую бы то ни было выгодишку. Да еще я очень рад, что повстречал теперь Фаддея Венедиктовича: мне нужно некоторое пояснение; я для одного нового московского журнала принялся писать мемуары, в которых кое-какую роль будет играть Орест Михайлович Сомов, так хотелось бы знать подробности мнимого его арестования после 14 декабря и освобождения[302]. Все это, кажется, хорошо известно Фаддею Венедиктовичу?[303]

Заметив угрожавшие Булгарину опасности из начавшихся шутливо злобных заявлений Пушкина, Греч поспешил возвратить литературному Созию[304] своему его шапку и стал даже стараться о скорейшем его удалении, причем, чтоб половчее замять весь этот возникший скандал, принялся представлять Пушкину то того, то другого из числа бывших тут, преимущественно, молодых писателей. В том числе он представил и меня. Чрезвычайная моя юность, девственная свежесть и вообще тип мальчика-пансионера и только по покрою платья взрослого человека изумили Пушкина, и он спросил Греча: «Неужели этот мальчик сам написал ту бойкую анекдотическую биографию знаменитого табачного фабриканта Жукова, которая недавно была напечатана в вашей газете?»[305] Потом Греч повел Александра Сергеевича по всем комнатам, чтоб показать ему свой дом и свое семейство. Среди всего этого Булгарин уехал, а Сенковский остался и в отсутствие Пушкина беседовал с Кукольником, который говорил ему, что Пушкин не любит его, Кукольника[306], будто за успех его новой драмы «Рука Всевышнего»[307] и что молва Пушкину приписывает известное четверостишие, ходившее в ту пору по рукам.

– Какое четверостишие? – спросил с лукавою улыбкою Сенковский, словно ничего не знавший об этих стишках.

– Да то, которое теперь у всего города на языке, – сказал с неохотою Кукольник.

– Я, видно, не принадлежу к городу, потому что не знаю этих стихов, – настаивал Сенковский. – Скажите-ка их, Нестор Васильевич!

Волею-неволею угловатый Кукольник должен был прочесть эти стихи, действительно летавшие тогда по всему городу. И он вполголоса пробормотал:

Рука Всевышнего три чуда сотворила:
Отечество спасла,
Поэту ход дала
И Полевого задушила![308]