Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Некоторые из находившихся в зале, услышав про эту проделку, рассмеялись, другие же сделали вид, из угождения Булгарину, будто находят действие книгопродавца чуть-чуть не богоотступным, собственно потому, что он дерзнул восстать против Булгарина, этого знаменитого журналиста, который в ту пору обычным своим хриплым голосом рассказывал каждому встречному и поперечному: «Можете себе представить: из всех газет государь одну только мою „Пчелку“ читать изволит (я это положительно знаю) и отзывается обо мне, что я король Гостиного двора, le roi du Gostinoy Dvor[279]».

Вся эта знаменитость Булгарина, ожидавшего в этот вечер с нетерпением результатов своего избрания в Английском клубе, не помешала, однако, одному малорослому белокурому офицеру, по-видимому, кавалеристу, судя по белесоватым длинным, вниз спавшим усам его[280], который постукивал о пол ножнами сабли и молодецки побрякивал шпорами, обратиться к Булгарину с вопросом: «Скажите, пожалуйста, Фаддей Венедиктович, что это была недавно за история, когда вы в одно время с Николаем Ивановичем Гречем и с Александром Федоровичем Воейковым сидели на трех разных гауптвахтах и, говорят, ваша теща[281] приехала на ту гауптвахту, где был Воейков, и у них произошла презабавная сцена, кончившаяся как-то трагикомически для вашей почтенной тещи?»[282]

Офицер, произносивший эту речь, был не кто иной, как барон Розен, издатель нескольких альманахов[283], автор невозможных стихов и водянисто-мистических повестей, считавший, однако, себя чуть не Клопштоком, Виландом, Шиллером и Байроном. В последнее время он занят был фабрикацией либретто в стихах для создававшейся Глинкою первой русской оперы «Жизнь за царя». В. А. Жуковский, отрекомендовавший Розена М. И. Глинке в качестве либреттиста, часто в насмешку говаривал, что у Розена по карманам были разложены вперед заготовленные стихи, и Глинке стоило сказать – какого сорта, т. е. размера, ему нужно и сколько нужно стихов, и Розен вынимал столько каждого сорта, сколько следовало, и каждый сорт из особенного кармана. Впрочем, лифляндский барон Егор[284] Федорович Розен, ротмистр какого-то армейского гусарского полка[285] и старший адъютант Инспекторского департамента[286], был добрый и честный человек, благородный, услужливый, но фантастик, нервозный и капризный, иногда как светская дамочка. Он скептически относился к литературной и гражданской деятельности Булгарина[287], и всегда, когда последний объявлял, что он в своей субботней «Всякой всячине»[288] ругнет какое-нибудь из произведений барона, барон обращался к Н. И. Гречу, которого также не очень жаловал, и просил обыкновенно его о защите своим немецко-русским акцентом, но речью чисто русскою без малейшего германизма. Вот что мне не раз случалось слышать из отзывов Розена о Булгарине:

– Пожалуйста, скажите этому вашему Булгарину, что я при первой встрече сломаю стул об его голову.

– Только, пожалуйста, не одним из моих стульев, любезнейший барон, – подхватывал забавник Греч, – я только что обзавелся новою мебелью.

Но как бы то ни было, а дело в том, что еще ни разу Булгарин не позволил себе манкировать чем бы то ни было вспыльчивому остзейскому барону, и барон на основании этой своей неприкосновенности постоянно держал себя очень без чинов с Булгариным. Это видно и из того нескромного вопроса, какой он теперь предложил Булгарину о его теще, тогда как известно было хорошо, что эта яга-баба прискакала ошибкою на ту гауптвахту, где был Воейков, и что при этой встрече бешеный Воейков пустил в ход против этой мегеры свой костыль. Само собою разумеется, воспоминание об этом обстоятельстве не могло быть сладко Булгарину. К тому же он в этот момент находился под влиянием ожидания, чем решится судьба его избрания в члены столь самостоятельного клуба, который перед тем осмелился забаллотировать даже военного министра графа (впоследствии князя) Чернышева, о чем в городе было с три короба толков. Все это, вместе с недавним намеком Яненко, изрядно поразозлило Булгарина, и он сказал Розену с нескрытою раздраженностью:

– Ежели вам рассказал про это друг ваш Воейков, то оставайтесь в полном веровании к словам его, а меня оставьте в покое.

– Мне нечего оставлять вас, господин Булгарин, в покое, – запищал нараспев Розен, – я люблю, чтоб мне давали ответ, когда я спрашиваю о чем-нибудь, или я ведь офицер моего государя!..

И при этом он постучал бренчащими ножнами сабли.

– Ну, извольте, господин барон, извольте, я отвечаю вам: пусть все, что про гауптвахтное происшествие врал вам Воейков, да будет в понятиях ваших истинною правдой. Но позвольте мне вас, господин барон, спросить: правду ли говорят в городе, будто вы для будущей оперы Михаила Ивановича Глинки пишете либретто и в это либретто вводите стихи в таком роде:

Так ты для земного житья,
Грядущая женка моя![289]

Ха! ха! ха! Грядущая женка! Ха! ха! ха! – задыхаясь, хохотал Булгарин.