Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Теперь читатель знает и топографию дома, в котором происходили Гречевы четверги, и состав постоянного неизменного общества, окружавшего Николая Ивановича. Лица эти бывают у Греча одни почти ежедневно, другие непременно ежедневно; а уже по четвергам бывают положительно все и составляют своею числительностью изрядную сумму всей четверговой публики. Итак, читатель, перенесемтесь в один из этих четвергов[271] и войдем в прихожую Гречева дома, за которою следует перед кабинетом-библиотекою приемная комната в два окна, дающие на двор, смежная со столовою. По четвергам приемная комната обращалась обыкновенно в прихожую или во вторую переднюю и наполнялась переносимыми вешалками, которые покрывались шубами, бекешами, карриками[272], шинелями, плащами и пр. Семь часов вечера, в зале-библиотеке уже публики довольно много, и то и дело, что входят тут новые гости, которые слегка здороваются с сыновьями Греча и с ближайшими друзьями дома. Зала-библиотека сильно освещена кенкетами[273] и жирандолями с восковыми свечами. На огромном столе и на пяти или шести столах поменьше, покрытых книгами, журналами и газетами, стоят зажженные канделябры. Гости отчасти пьют чай, отчасти курят (далеко, однако, не все и не с тем увлечением, как делается это нынче), все между собою беседуют или составляют кучки и одного кого-нибудь слушают; иначе кочуют от одной группы к другой, без всякой принужденности. Однако заметно, что нет души общества, нет самого хозяина, говорливого Николая Ивановича, около которого обыкновенно собирается род «веча», слушающего своего любимого «златоуста», как величал его, бывало, Алексей Николаевич Оленин. Греч сегодня в Английском клубе, на выборе новых членов, в число которых желает попасть, между прочим, Булгарин. Но вот и сам Фаддей Венедиктович – в черной венгерке с брандебурами[274], восседает здесь за одним столиком с рябым и желчным Сенковским, курящим что-то вроде наргиле[275] из довольно тонкого и длинного чубука розового дерева. Оригинален костюм Сенковского: зелено-коричневый фрак с золотыми пуговицами, пестрый шалевый жилет и светло-гороховые брюки. Толпа окружает эти две тогдашние знаменитости, и почти все окружающие ловят слова их, словно манну небесную. Около этой группы, за другим столиком, сидит неуклюжий, топорной работы, угловатый, сильно нюхающий табак, Нестор Васильевич Кукольник и играет в шахматы с непременным спутником Брюллова художником Яненко, который хотя был и не без таланта, но, к сожалению, очень мало интересовался репутацией хорошего живописца и предпочитал коротать свое время в удалой жизни с друзьями, охотниками до попоек. Яненко красен, как пион, и лыс; он был добрый и честный малый, но не умел себя держать и слишком много позволял вольностей относительно себя какому-нибудь Булгарину, милостивцу своему, [и] Гречу. Булгарин иначе не называл его, как Пьяненко, и теперь даже, именуя его этим справедливым, но оскорбительным псевдонимом, данным ему Гречем, рассказывает про него Сенковскому, который ехидно улыбается своими белесоватыми, неприятными глазами.

– Да вот хоть бы вчера, – бурчит Булгарин, – насмешил нас Греч за ужином у него, у Нестора[276]. Наш Пьяненко расчувствовался и вздумал говорить какой-то спич своей фабрикации, да выпив бокал шампанского, кажется, чуть ли не тридцать первый, опрокинул этот тридцать первый пустой бокал себе на лысину и кричит, обращаясь к Гречу: «Так ведь, так, Николай Иванович? Надо пить до капли и опорожнивать бокалы на голове своей». – «Согласен, – сказал ему Греч, – да только лучше вливать в желудок, а не переливать, как ты теперь, из пустого в порожнее». Ха! ха! ха! Из пустого в порожнее! Ведь понятно: из пустого бокала в порожнюю голову Пьяненки!.. Ха! ха! ха!

– Оно, конечно, Гречем сказано было довольно остренько и ловко, потому что Николай Иванович мастер на всякую остроту, – сказал Яненко, продолжая игру с Кукольником, – но тебе, Фаддей Фиглярин[277], до Гречева ума далеко, как до неба высоко, и остается только потешаться его острословием, которое мы с тобой не всегда и разжуем, брат. А вот, милостивый государь, Фаддей Венедиктович господин Булгарин, соблаговолите нам объяснить, что это за история вышла у вашей милости с книжником и фарисеем Лисенковым? Он, говорят, объявил в газетах, что у него можно иметь литографированный портрет знаменитого французского сыщика Видока; а как кто спросит, он сует не Видока портрет, а ваш[278]. Любопытная историйка!..

– Анафема этот Лисенков, – сердито захрипел с обычным заиканьем и повторением слов Булгарин, обращаясь к Сенковскому, – действительно удрал этакую глупейшую штуку; но я принял уже меры, и завтра ни одного экземпляра моих портретов у него не будет, и от него отберут подписку, чтоб он не покупал и не продавал других экземпляров.