Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– Mon général!..[325] – и за этим словом последовала целая цветистая речь на французском языке, речь, в которой было сказано, что он, де Моннерон, лишенный, по незнанию русского языка, сладостной возможности сколько-нибудь понимать то, что генерал читал перед таким просвещенным ареопагом, не мог, однако, не убедиться в том, что это им читанное должно быть нечто прелестное, потому что все, решительно все, даже те, которые, как он замечал, не обращают внимания на его чтения и по тому самому проявляют самое варварское безвкусие, были в восхищении от чтения генерала, содержание которого ему, Моннерону, не было известно, пока его excellent ami monsieur le professeur de la langue anglaise[326] господин Гасфельд не объяснил ему, что генерал, совершивший столько походов и участвовавший в стольких сражениях, преимущественно против французских войск империи, а l’époque de la grande armée et de la plus grande gloire française[327], посвятил настоящее сочинение свое литературной апофеозе как великой армии, так и величайшего из величайших полководцев, императора Наполеона. За это он, природный француз, де Моннерон, вменяет себе в обязанность от имени своего французского народа, которого он теперь здесь в доме monsieur Греча является представителем, благодарить его превосходительство le général lieutenant de Sorboleff[328]!..

– Прошу же вас, генерал, принять это братское лобзание, – восклицал раскудахтавшийся до высшей степени восторженности Моннерон и лез целоваться с генералом, который, со свойственною ему русскою сметкою, не понимая ни слова, ни полслова даже из всего этого спича, уразумев только, что тут, по-видимому, кроется какое-то quiproquo[329], и не желая конфузить француза, сказал, предупреждая крепким поцелуем его намерение donner l’accolade[330]:

– Хоть и ни бельмеса, мусье, из всего вами сказанного теперь я не уразумел, со всем тем мне понятно, что вы, по-видимому, любите русского солдатика и во время проживательства вашего в России успели убедиться, что ежели солдатик этот соотечественникам вашим, различным этим мусье франсе, штычком своим руду[331] не раз на смерть пускал, то все-таки солдатик-то наш предобрый малый и презолотой шельма в мирное время. За сим имею честь, господа, всем низко кланяться.

Генерал, сделав множество рукопожатий, удалился из среды предстоявших гостей, едва сдерживавших свой смех в его присутствии; но как только карета Ивана Никитича отъехала от подъезда, все, начиная с Греча, залились неудержимым, истинно гомерическим хохотом. Один только Гасфельд не смеялся. Однако он объяснил иным интимнейшим, что намеренно обморочил Моннерона в отместку за постоянные шутки француза над ним, степенным датчанином.

В один из четверговых вечеров, помню, Булгарин в особенности важничал, чванился и надувался, и обычный штат его, с Владимиром Строевым во главе, сильнее обыкновенного льнул около своего принципала и прославлял его знаменитость. Даже люди степенные и серьезные, не расположенные подличать перед кем бы то ни было, а перед Булгариным в особенности, не могли, однако, не выражать своего уважения к новому труду, который издавался тогда от имени Булгарина, объявлявшего во всех газетах, что труд этот явится в свет через год или через полтора; между тем, для ознакомления публики с этим знаменательным произведением, были напечатаны в «Северном архиве» отрывки из него[332]; то было обширное сочинение, которое должно было явиться в свет под названием «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», в 6-ти частях[333]. Причина, почему именно в этот четверг Булгарин был, как говорится, выше леса стоячего, заключалась в том, что в тот самый день в редакции получен был последний нумер того какого-то иностранного журнала, в котором глубокий знаток славянского мира, бессмертный Шафарик, с полным уважением отзывался об отрывках, напечатанных в «Северном архиве», с простодушием ученого мужа принимая их за труд Булгарина и выражая только наивное удивление о том, что в Булгарине трудно было подозревать такую обширную ученость. Это, можете себе представить, до какой степени раздувало спесь Булгарина. К тому же восторги и восхваления сонма льстецов усиливали его самообольщение. Булгарин носил отзыв Шафарика в кармане и то и дело всем показывал и читал его – в подлиннике или в переводе, сделанном одним из сыновей Греча; затем, дня через два, в субботней «Всякой всячине» «Северной пчелы» этот перевод явился с самовосхвалительными комментариями Булгарина[334].