Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Случаю угодно было, чтоб я застал дома, в первый мой визит, Михаила Алексеевича Бестужева-Рюмина, жившего тогда в дрянном деревянном домишке где-то в Саперном переулке, в довольно забавном и эксцентричном положении. Этот г. Бестужев был человек лет тридцати, среднего роста, темноволосый, не столько плотный, сколько ширококостный, широкогрудый, сутуловатый и с огромною головой в виде пивного котла, да и лицо-то у него было цвета какого-то медно-красного, с глазами серо-карими, из которых один препорядочно косил. Говорил он пришепетывая, словно имел кашу во рту, и с довольно заметным заиканьем. Усов и бороды в те времена никто почти не носил, а у него даже и бакенбарды не росли. Светскими манерами этот господин не отличался: речь его, пересыпанная площадными, извозчичьими выражениями, делалась неестественно по-гостинодворски учтива, с прибавкой с почти к каждому слову, когда он хотел с кем-нибудь быть вежлив по-своему, голос же его отличался постоянною, неприятною хрипотой, свойственною голосу людей, находящихся в том положение, которое называется с перепоя. Одевался Бестужев безвкусно и имел вид domestique endimanché[383], т. е. лакея в праздничном туалете, в котором изобиловали яркие цвета, как, например, светло-синий фрак, красновато-розовый жилет и бронзового цвета шаровары с глубокими карманами. Вообще он не отличался ни изяществом, ни знанием светских приличий, причем, хотя и был журналист, из всех наук знал порядочно одну лишь русскую грамматику и писал совершенно правильно, но во всем другом отличался поразительным невежеством, которым бог знает для чего даже любил хвастать; не говоря уже о том, что он не знал ни одного из обыкновеннейших в общежитии иностранных языков, не имел самых элементарных сведений, почему без строгого наблюдения за его редакторством гг. Татищева и Глебова наделал бы в печати самых жалких ошибок, которые доставили бы торжество его врагам; а врагов у него было непочатый конец. В числе их главный Воейков, лично ненавидевший бедного Бестужева и хлопотавший за кулисами серьезно о высылке его из столицы.

Итак, я, отправясь к Бестужеву со свертком юмористических моих очерков (самого, как помнится, детского качества), вошел в сени его деревянного домика и, не звоня, проник чрез полуотворенную дверь в прихожую, узкую, тесную, в которой висели шубы, валялись сапоги, сапожные щетки и полуразбитая тарелка с ваксой и важно прогуливался зашедший со двора петух, тщетно искавший тут себе пищи. Тут же у окна была большая клетка с жаворонком. За дверью, в соседней комнате слышно было чье-то плесканье в воде и какое-то хрюканье с глухим воем, заглушаемое от времени до времени чьими-то словами: «Эх! налопался! Сегодня, видно, и не отольешь тебя, черт косоглазый!» Я начал кашлять, чтобы дать о себе знать, и тогда тот же голос крикнул: «Ежели кто по „Ментурию“, входите, нечего церемониться!» Так как я был именно по «Ментурию», то вошел в комнату в моей енотовой шубе и со шляпой на голове. Зрелище, представлявшееся мне, поразило меня: довольно большое зальце, в четыре окна, где все ломберные открытые столы и стулья покрыты были грудами экземпляров газеты «Северный Меркурий» и различными другими газетами, журналами, книгами. Вообще в комнате царствовал хаос, соединявший с книгами и газетами остатки утреннего завтрака или вчерашнего ужина, бутылки и штофы полупустые, табак, сигары, трубки и табачную золу. Около одного из окон полуобнаженный, без халата, валявшегося на полу, сидел издатель-редактор «Северного Меркурия», наклонив голову над громадным ушатом, а верный его слуга, могший служить натурщиком для портрета чичиковского Петрушки, поливал голову своего барина ледяной водой, стекавшею в чан, и тем отрезвлял его. Однако прототип Петрушки, ожидавший видеть наборщика из типографии, увидя меня, сконфузился, вспомнив, что выражения его могли быть услышаны, и просил меня снять тут же шубу, положить ее на диван, а самому войти в следующую маленькую комнату, величаемую им кабинетом. При этом добрый холоп благодушно и деликатно сказал: «Мигрень у Михаила Алексеевича мигом пройдет. Вот я ему льдом потру голову, и он скоро к вам явится».