Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Прежде чем кончить мой рассказ о Гречевых четвергах, считаю не лишним сказать еще, что в 1836 году 6 декабря, Николин день, было в четверг, и что хотя Греч и семейство его были лютеране, однако же день этот праздновали по-русски, и Греч и младший сын его, Николай, считали себя именинниками. Этот четверг был особенно многолюден, так как во всех залах были расставлены обеденные столы, за которыми поместилось до 200 человек. И вообще как-то особенно велико было общее оживление гостей, которые, конечно, никак не предчувствовали, что через месяц один из виновников этих веселостей, семнадцатилетний юноша, будет в гробу. Эта потеря младшего сына жестоко потрясла Греча, который был превосходным отцом, и с тех пор истинное, прежнее веселье уже не возвращалось в его дом[367].

Мое знакомство с Воейковым в 1830 году и его пятничные литературные собрания

I

Александр Федорович Воейков был человек не столько замечательный собственною литературною деятельностью, сколько обстоятельствами, сопровождавшими и отчасти порождавшими эту деятельность, в основании которой лежали желчь, гибкость мнений, назойливость, некоторая доза начитанности и очень много едкого, мефистофельского сарказма и остроумия, при отсутствии чувства деликатности и журнальной правды. Замечателен Воейков был еще и по той обстановке, в какой некогда он находился, и по тем звездам первой величины, около которых он постоянно вращался. Но весь этот блеск был только до известной эпохи, до переселения его из Москвы в Петербург, хотя и в Петербурге почти до конца двадцатых годов, после кончины (1826) историографа Н. М. Карамзина, большого его покровителя и защитника, Воейков имел свое значение благодаря как ласковым к нему отношениям В. А. Жуковского, И. А. Крылова, князя П. А. Вяземского и В. А. Перовского, так, а может быть, и в особенности благодаря его рукописному памфлету в едких и ловких стихах на все и на всех в нашей тогдашней литературе, памфлету, известному под названием «Дом сумасшедших», отрывки из которого были еще недавно в памяти и на устах почти всей грамотной России[368].

Я начал знать Александра Федоровича с 1830 года, уже хромого (по случаю его падения из экипажа в 1824 году[369]), в огромном черном парике, в громадных очках и вообще весьма непривлекательного, по внешности по крайней мере. Он в то время и до смерти жил в небольшом деревянном и тогда уже ветхом доме, стоявшем в Шестилавочной улице, что нынче Надеждинская[370], на том самом месте, где теперь высятся красивые палаты Главного управления государственного коннозаводства. Здесь у него по пятницам вечером около шести часов, так как позже четырех часов тогда никто в Петербурге не обедал, собиралось всегда человек двадцать, преимущественно из пишущей братии, которые тут читали свои произведения, передавали разные сплетни, собираемые в редакциях и особенно в книжных лавках; а подчас высказывали мысли довольно светлые или передавали из своих личных воспоминаний биографические подробности о личностях более или менее известных, даже знаменитых, как на поприще государственном, так и литературном. В то время, о котором я говорю, т. е. с 1830 по 1838 год, за год до смерти Воейкова, в течение восьмилетнего моего с ним знакомства, он мало говорил, по крайней мере я мало от него слышал, о своих прежних знаменитых друзьях[371], а только постоянно восклицал с каким-то напускным восторгом об отношениях своих к глубокоуважаемому им другу и благодетелю Леонтию Васильевичу Дубельту, бывшему столько лет начальником штаба Корпуса жандармов, портреты которого были у него во всех комнатах[372]. Воейков любил в разговоре употреблять много прилагательных и вообще говорил с каким-то глухим пафосом, соединенным с как бы волчьим завываньем, причем он непременно кусал свои пальцы, доводимые этим кусаньем до того, что он обвертывал их черною тафтой или надевал на них черную тафтяную перчатку, и тогда уже упражнялся в кусании точеной деревянной рукоятки своей неразлучной с ним трости. Говоря с вами, он имел привычку устойчиво смотреть вам в глаза через стекла своих очков или, напротив, приподняв эти очки на лоб и уставляя на вас черные, бегающие, налитые кровью и косоватые глаза.