Воспоминания петербургского старожила. Том 2

Жил-был здесь в Петербурге и много печатался Матвей Степанович Хотинский (побочный сын бывшего при Александре I военного министра графа Татищева, прижитый с турчанкою из Хотина, откуда и кличка, данная графом своим сыновьям), автор многих книг[678], а еще более искусный переводчик, почему его перевод творений Араго[679] считается образцовым. В 40–50-х годах Матвей Степанович сотрудничествовал почти во всех журналах, тогда существовавших в Петербурге. Это был человек ежели не ученый, то прекрасно энциклопедически образованный, но, к сожалению, нечистый на руку во всяком денежном деле и с самою эластическою совестью, что у нас в России до создания «благородной» корпорации адвокатов не было делом обыкновенным и лица, снабженные такою совестью, были наперечет. К тому же Хотинский был просто типом гоголевского Хлестакова и любил немилосердно врать, хвастать и лгать на каждом шагу. Ложь всосалась у него в плоть и кровь, почему никто не обращал внимания на его рассказы, прозванные в интимном кругу «Хотинщиной». Покойный даровитый писатель А. В. Дружинин рассказывал о вранье Хотинского много прекурьозных и презабавных анекдотов, из которых выдавался более других тот, что раз как-то, ради своего искусства болтать за послеобеденными бутылками увеселительной влаги, будучи приглашен к обеду в ресторацию за табльдот, Хотинский, услышав фамилию князь Несвицкий, сказал довольно ловко прочувствованный спич по поводу того, что он не может хладнокровно слышать фамилию князя Артамона Егоровича Несвицкого, потому что за 10–12 лет пред сим в Баден-Бадене он за пустой мотив с ним стрелялся и имел несчастие его убить наповал. Затем, опорожнив три-четыре бокала сряду, он начал почти навзрыд оплакивать убитого им князя Несвицкого.

– Бога ради, успокойтесь, господин Хотинский, – сказал, встав со своего места один средних лет мужчина почтенной наружности, – я тот самый князь Артамон Егорович Несвицкий, которого вы убили в Баден-Бадене[680].

Картина!..

Двадцатипятилетний орловский губернский дворянский предводитель Василий Александрович Шереметев и старец Маврин

В 1827 году орловское дворянство, т. е. не дворянство Орловского уезда, а губернское дворянство, ни с того ни с сего избрало значительным большинством шаров совсем молодого человека, 25 лет от роду, лейб-гвардии Кавалергардского полка ротмистра (в то время у кавалергардов производство было необыкновенно быстрое) Василия Александровича Шереметева, находившегося в это время в своем значительном родовом имении в годовом по службе отпуску по случаю принятия им после только что умершего отца весьма крупной недвижимой собственности. Выбор этот должен был быть утвержден высочайшею властью, и государь император Николай Павлович тотчас утвердил юного Шереметева губернским орловским предводителем дворянства с переименованием его в статские советники и пожалованием званием Двора его императорского величества камергера, причем государю угодно было отозваться так: «Хороших ротмистров гвардии у меня не занимать стать. Пусть один из них, заслуживший внимание орловского дворянства, постарается быть хорошим губернским предводителем важного дворянского сословия»[681].

Шереметев, сшив себе дворянский и камергерский мундиры, поспешил в Петербург, чтоб иметь счастие отблагодарить государя императора. Он остановился в одном из своих петербургских домов, ближайшем к Зимнему дворцу. И тут он, по природе несколько надменный, вдруг так высоко поднятый общественным мнением о его достоинствах и царским к нему вниманием, несколько зазнался, и при всем его замечательном уме у него нравственно зарябило в глазах, отуманило голову, и был момент, конечно, непродолжительный, что юный губернский предводитель Орловской губернии в чаду самоупоения близок был к тому, чтобы наделать каких-нибудь трудноисправимых пошлостей.

На другой день приезда Василия Александровича в Петербург, поутру, внося бритвенный прибор и ставя его на туалетный столик под трюмо, наметанный ловкий камердинер, молочный брат Василия Александровича, на вопрос своего барина: «Есть ли просители в приемной?» отвечал, что кроме невзрачного лысого старикашки в каком-то фризовом сюртучонке, который называет себя малоархангельским помещиком[682], еще нет никого. Шереметев окутался великолепным полотенцем с брюссельскими кружевами и, сев перед зеркалом, стал намыливать себе щеки.

– Введи этого малоархангельского помещика во фризовом сюртучонке сюда, – молвил Шереметев камердинеру, – да дальше притолоки не вели ему подвигаться ко мне.

Все было в точности исполнено: у притолоки за порогом стоял мявший какую-то мерлушечью[683] шапку в руках точно крайне невзрачный старикашка с лицом какого-то кирпичного колера, лысый, с пучками волос на затылке и на висках, сильно поседевших, но, по-видимому, бывших рыжими. Брившемуся он был виден в зеркало и потешал Шереметева своими нижайшими поклонами, обращаемыми к его спине.

– Вы орловский помещик? – спросил, глядя в зеркало, Шереметев и продолжал бриться.