Воспоминания петербургского старожила. Том 2

Это последнее обстоятельство досадовало многих, и бедным семеновцам то и дело, что приходилось испытывать на себе то, что называется des niches, des tours des pages[180]. И действительно, офицеры Гвардейского корпуса других полков, вышедшие из Пажеского корпуса, ставили семеновцам нового закала преловкие подножки. Одна из этого рода подножек, исполненная шалуном вроде нынешнего Булгакова, каких тогда было без числа, жутко пришлась одному из новых семеновцев, какому-то поручику гвардии, рассчитывавшему дослужить в Семеновском полку до штабс-капитана, перейти снова в армию майором и тогда где-то в Весьегонске или Царевококшайске, что ли, сочетаться браком с дочерью благочинного протопопа, имевшего кругленькое состояние и объявившего этому гусю, что он Акулю благословит за него тогда, когда увидит его майором с пышными эполетами и командиром команды внутренней стражи с ярко-желтыми воротниками на серых мундирах. Старик знал, где раки зимуют; потому что эти командиры «канареечных команд» в те времена разживались быстро и безопасно. Таким образом, Семеновская история годов на пятнадцать, по крайней мере, укоротила срок, в который бывший прапорщик мог сделаться обладателем Акули и ее движимого и недвижимого состояния, причем больше было шансов и на сохранение красоты вожделенной невесты. И вот поручик гвардии, т. е. капитан армии, мечтающий о том, как бы ему поскорее добраться до вожделенных майорских эполет, исправен по службе, как никто, надеясь схватить за отличие штабс-капитанский ранг, который для него лучше всего на свете. Особенно исправен и строг он бывает в карауле на заставах, где соблюдает такое педантство, что городской плац-майор, читая в дневном приказе, что на такой-то заставе стоит этот семеновский поручик, говорит, бывало, своим плац-адъютантам с ярко-оранжевыми воротниками: «Сегодня на эту заставу хоть и не ездить: сам воинский артикул там в карауле». Раз стоит этот «сам артикул» у Триумфальных ворот, которые, однако, «артикул» иначе как Крахмальными не умел назвать. Несется в столицу по Петергофской дороге преотличная карета шестериком, четверня рядом, а форейтор на уносных[181]. Унтер-офицер из грамотных с аспидной доской в руке подбежал к карете и спрашивает, как водится: «Кто изволит ехать?», а между тем заглянул в карету и так и обмер: сидит в карете барин в завитках барашком, напудренный словно в снегу или в муке и в мундире, золотом расшитом по алому бархату. Два лакея в чудесных ливреях с треуголками, а один из них говорит: «Изволит ехать его графское сиятельство Рохус фон Пумперникель». Унтер трепетной рукой записывает и трижды спрашивает: «Как-с? Чтоб не ошибиться-с! Господин поручик больно-с строги». Лакей такой добрый, сам помог записать «Рохус фон Пумперникель». И унтер заорал: «Бом-высь!», вытянувшись в струночку. Шлагбаум взлетел, карета проскакала в город, увозя молодого гвардейца из камер-пажей, переодетого во взятый у костюмера театральный костюм французского виконта с напудренным париком и назвавшегося именем главного действующего лица из имевшей тогда такой же успех немецкой комедии-фарса[182], как теперь, например, хоть «Ложа первого яруса на представление Тальони»[183][184]. В роли этой, говорят старожилы, был неподражаем актер немецкой труппы Линденштейн, восхищавший весь Петербург. Но семеновец-офицер не мог знать городских новостей, как бы они громки ни были, и радовался тому, что важного графа так живо пропустил. Но радость его была непродолжительна, потому что комендант Башуцкий, один из гатчинцев павловских времен, как прочел на следующее утро рапорт караульного офицера, так тотчас уразумел, что тут кроется шалость чья-нибудь, и тотчас снесся с дивизионным начальником, по распоряжению которого поручика, мечтавшего о майорских эполетах, упекли под арест куда-то в Чекуши[185] на пять дней с наставлением стараться понимать, что бывают фамильи вымышленные, собственно для театра или для романов, а другие настоящие. Загоревал поручик гвардии, особенно потому, что арест этот ставил точку с запятой в его производстве за отличие в штабс-капитаны, чрез что могло сильно отдалиться майорство, совпадающее с обладанием рукою Акули. Как только выпустили поручика из-под ареста и возвратили ему шпагу, то практики ради его опять назначили в караул уже на Московскую заставу, где он поклялся всеми прелестями Акули, протопопской дочки, быть с немецкими фамилиями очень осторожным. И вот из города уже, а не в город карета шестериком, и в карете сидит господин пожилых лет в трех звездах, в мундире штатском и с лентою алою через плечо. Фамилия оказывается еще сложнее, еще труднее прежней театральной: барон Балтазар Балтазарович фон Кампенгаузен. Наш поручик говорит себе: «Нет, дудки; два раза шалуны меня не проведут. Не высь! А карету с барином под конвоем трех казаков препроводить к его превосходительству господину коменданту, который уж выучит забавника всякие дьявольские фамилии выдумывать». Сидящий в карете звездоносец приходит в отчаяние, когда видит, что казаки с пиками и нагайками не на шутку распоряжаются с его кучером и форейтором. Он кричит офицеру, что он государственный контролер, т. е. министр и член Государственного совета, и едет в Царское Село к государю императору с докладом. Поручик непреклонен, слышать ничего не хочет, и министра Государственного контроля донцы сволокли по всему городу в ордонансгауз к коменданту, который не знал, как извиниться перед его высокопревосходительством, а поручика гвардии засадили на две недели на гауптвахту с занесением в формуляр его оплошности. Говорят, бедняга не вытерпел и вышел в армию капитаном, не потеряв надежды, однако, быть когда-нибудь майором[186]. – Однако, господа, второй час ночи: надо дать покой нашему любезному хозяину, спасшему меня от голодной смерти.