Воспоминания петербургского старожила. Том 2

В этот вечер игра кончилась раньше обыкновенного, и игравшие в зале и в гостиной на двенадцати ломберных столах перешли в столовую, где был подан довольно роскошный ужин, отличавшийся обилием превосходных и тонких вин. Entre la poire et le fromage[192] языки развязывались сильнее, и тут-то мне привелось услышать то, что, по возвращении домой, записал в мою памятную агенду, переплетенную в виде альбома. Но рассказа этого, слышанного мною тогда из уст «всезнающего» Л. В. Дубельта, я до сих пор нигде в печати не встретил, хотя надеялся встретить в необыкновенно интересной статье князя А. И. Васильчикова, напечатанной в «Русском архиве» 1871 года и посвященной подробностям о дуэли и самой кончине М. Ю. Лермонтова[193].

Дело в том, что Лермонтов, служа на Кавказе и нося мундир одного из тамошних пехотных полков[194], вследствие первой своей дуэли в Петербурге с сыном французского посланника, приезжал в отпуск в Петербург, где, между прочим, вертясь в высшем обществе, часто посещал семейство школьных товарищей Николая и Михаила Мартыновых. Из них первый, старший, послужив несколько времени в кавалергардах, перешел сам собою, по доброй воле, на Кавказ в нижегородские драгуны, имевшие тогда военную ореолу необыкновенной блистательности; потом ни с того ни с сего вышел в отставку и, живя постоянно в Пятигорске, щеголял в красивом местном каком-то фантастическом, получеркесском-полуперсидском костюме, шедшем к нему чрезвычайно. Невинная эта блажь молодого человека, замечательного красавца, нашла в Лермонтове жестокого зоила и постоянного преследователя, так как Лермонтов никогда не мог хладнокровно относиться ни к какому проявлению фатовства, хотя, правду сказать, сам бывал в нем не безупречен, чему, между прочим, служат все его обычные отступления от формы, какими он так ребячески щеголял и какие так часто доставляли ему даровую квартиру на царскосельской гауптвахте. Более или менее придирчивые и резкие шутки Лермонтова выводили иногда спокойного и кроткого Николая Соломоновича Мартынова из его нормы и бывали причиною не совсем ласковых объяснений между этими однокашниками, которые, как я слышал, были между собою даже в каком-то дальнем родстве. В бытность свою в Петербурге насмешливый Михаил Юрьевич рассказывал не раз в гостиной госпожи Мартыновой о донжуанских подвигах ее Nicolas, который был, по его мнению, не только provincialisé[195], но [и] décidément caucassisé (т. е. положительно окавказился). Болтовня и causticités[196] старинного школьного товарища принимались смехом, и эти дамы, когда Лермонтов приехал к ним прощаться накануне отъезда на Кавказ, снабдили его плотно заклеенным со всех сторон и запечатанным письмом к их – сыну одной и брату других – Nicolas. Дорóгой Лермонтову приди вдруг блажная мысль узнать, что именно пишут сыну мать, а в особенности сестры брату, а также чрез это изведать во всех интимностях понятия этих милых девушек, по правде сказать, к которым, как говорят, поэт наш был не совсем-то равнодушен. Письма были действительно интимные и заключали в себе, между прочим, некоторые чисто родственные подробности, недосягаемые для посторонних и отчасти касавшиеся будущности одной из сестер Николая Соломоновича[197], руки которой в ту пору искал один из петербургских блестящих и вполне достойных молодых людей. Совершив эту нескромность, Лермонтов попался в безвыходное положение; ему ничего не оставалось больше делать, как сказать Мартынову, что он в дороге имел неосторожность потерять пакет, адресованный на его имя и ему порученный его матерью и сестрами в Петербурге. Но вот беда: в конверте вместе с письмами были две сторублевые бумажки, о которых эти дамы, видно, забыли Лермонтову сказать. Прибыв в Пятигорск, Лермонтов отдал деньги Мартынову по принадлежности, сказав, что деньги эти отданы были ему второпях без всякого письма.

Спустя несколько времени мать и сестры спросили письмом по почте Н. Мартынова: зачем он им ничего не отвечает на письма, посланные в конверте с деньгами, чрез Лермонтова, и повторили тут все то, о чем они в ту пору ему писали. Все это заставило Н. С. Мартынова увидать ясно, как дважды два четыре, что письма к нему матери и сестер были прочтены и уничтожены Лермонтовым, который не нашел даже нужным приятельски повиниться в своем мальчишеском поступке товарищу и почти другу. Это обстоятельство и было, накануне дуэли, в доме Верзилиных предметом малословного, но крупного объяснения, окончательно мотивировавшего роковую дуэль[198].

Очень немаловажно для будущей полной биографии Лермонтова знать всю суть этого далеко не мелкого случая, положившего конец драгоценной жизни одной из наших лучших литературных знаменитостей.

Булгарин и Песоцкий, издатели еженедельного журнала «Эконом», в сороковых годах

(Из «Воспоминаний петербургского старожила»)