Воспоминания петербургского старожила. Том 2

Однако я вовсе не намерен здесь распространяться об истории «Земледельческой газеты», почему повторяю только то, что сказал о ней выше, т. е. что в первое и отчасти второе десятилетие своего существования эта газета имела успех колоссальный и поистине заслуженный тем уменьем соединить настоящую суть дела с патриархальным благодушием, которое привлекло к ней и внимание, и доверие, и приязнь большей части интеллигентной России, и в этой среде встречалось тогда немало грамотных дельных зажиточных крестьян, бывших постоянными подписчиками на «Земледельческую газету», называвшими ее печатно своею «просветительницею», «наставницею», «благодетельницею» и прочее. Педанты-пессимисты скептически относились к этим эпитетам; но мы, не увлекаясь никаким оптимизмом и не глядя в розовые очки, не можем не отдать справедливости всему тому, что делала и сделала усердно-благонамеренная «Земледельческая газета» энгельгардтовского периода на пользу нашего усовершенствования или, ежели хотите, «прогресса» в деле сельского хозяйства. Смею надеяться, что теперь, когда у всех и у каждого поулеглись страсти, успокоенные течением времени, даже бывшие враги и порицатели этой газеты не прогневаются на меня за то, что я сегодня здесь ретроспективно об ней высказал. Один только человек, а именно Ф. В. Булгарин, унесший за пределы гроба ненависть к «Земледельческой газете», ежели бы он мог возвратиться к жизни, возопил бы против этого моего мнения и, конечно, тиснул бы статью ругательную, какие любил он и какие и в наше прогрессивное время, к сожалению, любят многие нынешние Булгарины. Впрочем, Фаддей Венедиктович не нашел бы уже своей «Пчелки», давно умершей[201]; но все-таки он, конечно, всласть сошелся бы с таким органом современной печати, который не затрудняется предоставлять всякому встречному 15–20 столбцов в 2–3 тысячи строк под самую нелепейшую ерунду псевдокритического характера[202].

Странною может показаться современному читателю ненависть Булгарина, «сего» неудобозабываемого в истории нашей журналистики мужа, к кроткой и невинной «Земледельческой газете». Казалось бы, у него с этим скромным специальным органом не могло быть ничего особенно общего; но l’anguille sous roche[203], изволите видеть, была тут та, что в то время, когда графу Канкрину нужен был редактор для создаваемой им этой газеты, граф обратился к Н. И. Гречу, и Греч, вместо того чтобы отрекомендовать своего сотоварища Булгарина, считавшего себя великим знатоком в трех предметах: в музыке, политической экономии и агрономии, указал не на него, а на одного из своих тогдашних сотрудников, скромного, кроткого, спокойного, невозмутимого С. М. Усова. Булгарин никогда не мог простить этого Гречу, и, кажется, едва ли не отсюда идет начало тех неудовольствий, какие бывали между обоими издателями «Северной пчелы», неудовольствия, о которых покойный Николай Иванович упоминает в своих посмертных записках, читаемых нами, как современниками его, не без интереса, а нынешним поколением даже не без удивления и некоторого скептицизма, в «Русском архиве» и в «Русской старине»[204], этих биографико-исторических сборниках, которые со временем будут непременно сокровищницами грядущего историографа событий в России XIX века. Эти-то неудовольствия обратились потом во взаимную ненависть из-за известной «кости» басни Крылова, метко так сказавшего о людях: «А брось им кость, – так что твои собаки!»[205]