Воспоминания петербургского старожила. Том 2

– Вот еще, – вскричал Булгарин, – новая шарлатанская проделка, это треклятое Земледельческое удельное училище. Велико и обильно наше отечество, правда, но и то еще со времен Гостомысла правда, что толку в нем нет настоящего[213], а все потому, что у нас шарлатанству да обману огромный почет; например, хоть бы этот директор Байко, преобразившийся в русского Байкова, хохол, который даже и гречки своей собственной никогда не сеял, ни Тэра, ни Блока, ни Домбаля, ни Синклера, ни Гаспарена не читал и не изучал, как я, например, прежде чем заняться хозяйством, их всех перештудировал, – а туда же, славится агрономом, по воле и распоряжению высшего начальства. У нас там, в России, у помещиков мужика ведь много, а дворни еще больше, и вот все эти господа Транжирины[214], бывало, делали из своей дворни собственных крепостных трагиков, комиков и оперных певцов. Я это все в «Выжигине» описал. А теперь пошла мода на агрономию, и вот удельные Транжирины велели какому-то харьковскому педелю[215], из Разумовской сволочи[216], что ли, быть «удельным» или даже «бездельным» агрономом, и бысть сей Байко – агроном и зауряд чиновник пятого класса Байков. Умора!.. Было бы, конечно, все это крайне смешно, если бы оно не было так горько для всякого истинного отчизнолюбца.

– Однако, Фаддей, – продолжал резвиться Греч, всегда охотно зливший Булгарина, – намедни, когда ты с Плюхардием[217] уговорил меня обедать у Брамбеуса, у этой эфиопской хари, так сам же ты, Выжигиных отец и дед[218], восклицал, что такого упитанного тельца, каким нас потчевал Сенковский, так от роду родясь даже на откупщичьих обедах Галченкова не едал. А телец-то тот ведь произведение фермы Удельного земледельческого училища, директор которого теперь в больших ладах с Тютюнджи-Оглу[219]. Значит, директор Байков не в шутку агроном, коли такую необычайную телятину воспроизводит, что и сам карловский soi-disant[220] барон[221] от нее в телячий восторг приходит.

– Вот, однако, кстати ты мне напомнил, – сказал Булгарин, взглянув на свои карманные часы, – Сенковский звал сегодня вечером меня к себе на консультацию, как специалиста практической агрономии, чтоб обсудить один вопрос, необходимый ему теперь для программы той «Народной энциклопедии», какую он подготовляет по заказу этого же самого агронома Байкова. Вот Сенковский-то не мы с тобой, Николай Иванович. Тебе также, кажись, предлагали эту энциклопедию, да ты болтал, болтал, а толково ничего не состряпал. Жозеф же «непрекрасный», как ты его зовешь, повел дело начистоту и выговорил себе в безотчетное свое распоряжение 100 000 рублей удельных денег. Я войду с ним в соглашение по части редактирования агрономического отдела и всей хозяйственной статистики России. Однако мне пора. До свидания, Николай Иванович. Мое почтение, господа.

Греч проводил Булгарина насмешливым взглядом и потом, обратясь к своему обществу, проговорил: «Штука Фаддей, конечно, не последняя, хотя и суровьем[222] шитая. Брамбеус, известное дело, плут тончайшего калибра, да только чересчур уж ослеплен своею самовлюбленностью и самоуверенностью. Со мною, простодушным болваном, само собою разумеется, этим полякам лафа; а такой хохол, как Матвей Андреевич Байков, – это такой плут, у которого шва ни белого, ни черного, ни красного сам черт не разберет и который, вот помяните мое слово, всенепременно проведет этих обоих сарматов наимилейшим образом. Теперь, я знаю, ему необходим Сенковский, чтоб расхвалил книгу Быстропишева: „Описание Удельного земледельческого училища“[223], а раз явится богатенькая в „Библиотеке для чтения“ статья, хвалящая зараз с книгою училище, а еще и самого Байкова[224], и adieu mon plaisir[225] все эти 100 000, которые останутся для Сенковского миражом, а вместо их в эфиопскую харю знатно влепится корка выжатого лимона. И по делам! Не зарься, полячишка, чересчур на удельные капиталы! Ха! Ха! Ха!»[226][227]